Нам здесь не место
Шрифт:
Рот наполняется слюной при мысли об угощении, которое мама с mua готовят на Рождественский сочельник, — особенно о тамале с его густой насыщенной начинкой из поджаренных тыквенных семечек с полоской красного или зеленого чили, маслинами, нутом и маленьким кусочком свинины, все это в лепешке из кукурузного теста и завернуто в банановый лист, который перед едой нужно снять, как обертку с подарка. Я сглатываю слюну.
— И еще того соуса, который готовит твоя мама, — продолжает Чико, обращаясь к Пульге. — С жареной тортильей, и посолить сверху, сразу после того как ее вытащили из масла…
— Так и есть, — отзывается Пульга.
Согласна, — говорю я, закрываю глаза и вспоминаю запахи еды из «Мирамара», которые настигают тебя еще на улице, когда ты приближаешься к ресторану, тому самому, где мы отмечали начало маминой работы и куда потом стали приходить каждый вторник. Его хозяин наливал нам говяжий суп и клал туда двойную лапшу, потому что был влюблен в маму. Мы ели этот суп, соревнуясь, кто первым все прикончит, а наши матери пили пиво и беседовали о жизни. «Жизнь такая, жизнь сякая», — говорили они и казались ужасно измученными этой самой жизнью, но потом смотрели на нас и начинали улыбаться.
Прекрати, — просит Пульга нашего младшего друга, который все не унимается.
— Я могу съесть целую гору чучито [16] . Боже, да даже тысячу штук, одну за другой. Я бы сел с ними куда-нибудь в уголок, чистил и в рот квдал. А они бы на языке таяли.
— Парень, перестань! Хватит говорить о жратве, — просит Пульга, но при этом смеется, и я вижу, что злится он не всерьез. Даже когда наши пустые желудки стонут, воспоминания питают наши души.
16
Традиционное блюдо Гватемалы (разновидность тамале), приготовленное из кукурузного теста, в которое добавляют начинку. — Примеч. ред.
— Закройте глаза на секундочку, пожалуйста, — говорю я ребятам.
Потом прошу их представить, что они у нас на кухне, и рассказываю, как моя мама готовит рис. Я сотни раз наблюдала, как она моет и приправляет его. А еще прошу их вообразить кухню матери Пульги, где та готовит свою традиционную курицу в сливках. И как будто мама Чико тоже там, делает тортильи из свежемолотой кукурузы.
— Вы видите, как они для нас готовят? Видите, как мы сидим там и едим все вместе.
Не успеваю я опомниться, как слезы уже катятся у меня по лицу, и я утираю их, возвращаясь к реальности, к залитым ярким светом пыльным путям. Я смотрю на Пульгу: он сидит прямо, глядя перед собой, и старается выглядеть суровым парнем, из тех, что вообще не умеют плакать.
— Незачем тебе быть мачо, Пульга, — говорю нему.
Он неодобрительно смотрит на меня:
— А я и не пытаюсь. Просто… мы не можем поддаваться чувствам и вспоминать прошлое, понятно?
Но он не прав.
— Может, только воспоминания о прошлом и помогают нам держаться, — отвечаю ему я.
Я должна была пуститься в этот путь ради
Пульга мотает головой:
— Нет. Они будут тянуть нас назад.
Я пристально гляжу на него, вижу в его глазах ярость и не понимаю, хорошо это или плохо. Эта ярость отличается от той показной детской крутизны, под которой он раньше скрывал свою чувствительность. Она жестче. Холоднее.
Меня это тревожит.
Но вот депо наполняют лязг и грохот, и Пульга мгновенно оказывается на ногах. Он смотрит в сторону путей. Один вагон начинает двигаться, за ним другой. Рабочий в жилете идет вдоль состава, проверяя, все ли в порядке. Но поезд проезжает всего несколько метров и снова останавливается.
— Скоро отправление, — шепчет Пульга. — Но если мы сейчас туда залезем, то испечемся под этим солнцем.
— Я точно не хочу лезть туда раньше времени, — говорит Чико. — Я слышал, сталь такая горячая, что обжигает.
— А разве этот рабочий не погонит нас, если мы заберемся на поезд? — спрашиваю я.
Пульга качает головой.
— Не-е, ему ведь всех не догнать. Единственное, что он может сделать, — попросить деньжат. — Пульга трет палец о' палец, и я киваю. Всех можно купить. — Но нам все-таки уже нужно быть наготове, — предупреждает он.
Я вижу, как из расположенных на некотором расстоянии зданий и из тени деревьев выходят люди. Они забираются на вагоны, у некоторых с собой мешки с припасами, одеяла и подушки, у других только рюкзаки. Кто-то в ботинках, кто-то в кроссовках, некоторые вообще в шлепанцах. Я замечаю, что на маленькие площадки между крытыми товарными вагонами уже забрались люди.
Пульга тоже это видит.
— Там ехать проще, чем на крышах. Но эти люди, наверное, здесь уже несколько часов, а может, со вчерашнего дня. И иногда, когда поезд резко тормозит или замедляется, части сцепки сжимаются, сминая все, что окажется между ними. — Пульга сводит ладони вместе, демонстрируя, как это происходит. — Люди так без ног остаются.
Я резко втягиваю воздух. Удивительно, сколько всего выяснил Пульга, хотя, конечно, он все равно не знает очень многого.
Мы видим, как мужчины поднимают к протянутым сверху рукам женщин грудничков и малышей постарше. Молодежь путешествует по двое-трое, а мужчины ходят туда-сюда вдоль поезда, ища лучшие места.
Те, кто уже забрался наверх, сидят на крыше Ля Бестии, под палящим солнцем, прикрывая от него лица, затылки и шеи. Некоторые прячутся под кусками картона. Они потеют и изнывают 'от жары; время идет, и некоторые слезают вниз в поисках тени.
Все мы ждем, когда зверь снова проснется. Но пока он спит, чуждый тревогам и спешке. Ему нет дела до того, что мое сердце бьется все быстрее, что в голове мутится от жары и голода, а все тело покалывает от пота и напряжения. Ему нет дела, что нас убивает, в буквальном смысле убивает, желание убраться подальше от мест, которые мы любим, но где все ополчилось против нас.
Неважно, насколько отчаянно мы рвемся в путь — приходится ждать, пока не придет время Ля Бестии.