Нам здесь жить. Тирмен
Шрифт:
Хорошо ему смеяться! Вот сейчас этот самый бугай как ломанется из темноты…
Снова фырканье, и ему гулким эхом вторят приближающиеся шаги. Скрипят половицы, им отвечает скрип двери… Странно, но складывается впечатление, что идущее к нам существо передвигается на двухногах! Или на двух костылях, которые грузно впечатываются в пол: скырлы, скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке… все по селам спят, по деревням спят… В ближнем проходе мелькает силуэт: кряжистый исполин украшен тевтонским шлемом – почти сразу исполин входит в пыльный свет лампочек, и я невольно отшатываюсь, едва успев подавить крик: к нам идет… Минотавр!
Скырлы, скырлы…
Джинсы Минотавру коротковаты.
– А вот и твое чадо, Алик, – весело скалится двухколесная скотина по имени Фол. – Миня, Миня, иди к папочке!
– Ч-чадо? – заикаясь, переспрашиваю я. – М-мое?! Ты чего, Хволище, умом тронулся? Какое чадо?! Что я, по-твоему, с буренкой согрешил?!
На мгновение я забываю о надвигающемся на нас исполине.
До чудовищ ли теперь?!
– Ты, может, и не грешил, – откровенно хохочет кент, – зато Миня это дело очень даже любит! Он у нас производитель знатный! Кроет телок за милую душу!
Минотавр совсем рядом. Останавливается. С любопытством глядит на меня – и во влажном взгляде, в странно-осмысленном наклоне бычьей башки мне вдруг чудится что-то знакомое! Реальность плывет перед глазами, в голове гремит горный обвал, обнажая полустертые, зыбкие воспоминания – и там, внутри моего многострадального черепа, возникает все тот же рогатый человекобык, глядящий на меня… из зеркала!
…тогда я заканчивал «Быка в лабиринте». Заканчивал туго, кроваво, готовый распять самого себя без надежды на воскресение, и однажды, проснувшись среди ночи, после особо яркого сна, увидел в полумраке зеркала…
Мало ли, чего человеку почудится спросонья? Изумленно моргая, я протер глаза, и призрак исчез, растворился в тенях комнаты; но я запомнил его, запомнил – и именно таким виделся мне с тех пор Минотавр, когда я усаживался за клавиатуру, и строчки вприпрыжку бежали по экрану.
Именно таким: рогатый человекозверь, неуловимо похожий на меня самого!
– Не бойся, Алька, – Фол трогает меня за плечо, и от этого прикосновения я прихожу в себя. – Миня у нас смирный, мухи не обидит. Весь в тебя, между прочим.
Миня придвигается вплотную, источая смрад коровника, и я ощущаю на лице его горячее дыхание.
– М-маааа, – мычат вывернутые губы, и мокрая терка языка касается моей щеки. – М-ма-а-а…
– Вишь, признал! – ликует Фол, доверху преисполняясь счастья. – Признал! Мамой зовет! Ух ты, мой хороший, мой славный!..
– М-м-мыыы…
И вот я уже, плохо соображая, что делаю, глажу Миню по косматому загривку, а он все норовит облизать меня с ног до головы, а я вспоминаю тот день, полный горечи и пьяного угара день, когда от меня ушла Натали…
…Всю неделю Натали вела себя странно: время от времени я ловил ее испуганные взгляды исподтишка, а едва я оказывался у нее за спиной, она всякий раз резко оборачивалась. Словно опасалась, что я сейчас наброшусь на нее и задушу, как Отелло Дездемону. Наверное, беда началась гораздо раньше, но я, с головой
Зато сама Натали пару раз ставила меня в тупик вопросом: «Кто там у тебя в комнате?» Кроме меня и компьютера, в комнате никого не было, и в конце концов я списал все на шалости Тех – хотя в нашем доме такого до сих пор не случалось! Я уж совсем было собрался заказать водосвятный молебен – средство верное, в любом справочнике патриархии реклама с контактными телефонами! – но не успел. Однажды, проснувшись, я увидел, как Натали лихорадочно собирает вещи. На все мои судорожные попытки удержать ее или хотя бы добиться разумных объяснений она не реагировала, и лишь в дверях, в ответ на мой отчаянный крик «Да что с тобой, детка?!!», яростно швырнула мне в лицо: «Со мной?!Это я должна спросить тебя – что с тобой?!Ты… ты – чудовище, Алик! Не ищи меня!»
И хлопнула дверью изо всех сил, вызвав осыпь штукатурки с потолка.
Так я и не понял, что с ней произошло. Ни тогда, ни после, когда в десятый раз звонил ее родителям (разыскать Натали оказалось проще простого: куда ей деваться, кроме мамы?) – неизменно встречая сухое отчуждение на другом конце провода, вне зависимости от того, кто снимал трубку.
В конце концов я плюнул и перестал звонить.
А в тот день…
В тот день я напился.
Напился крепко, в одиночку, как последний алкаш, судорожно глотая теплую водку из стакана, припадая к грязным граням колодца забытья, вожделенного и оттого еще более недоступного… Потом меня едва не стошнило, желудок взбунтовался, и, вскрывая банку килек в томате, я крепко порезал палец о жестяные зазубрины, даже не обратив на это внимания.
Когда в голове заплескалась липкая муть, а ноги пошли в самоволку, норовя свернуть куда угодно, лишь бы не туда, куда требовалось мне, я добрел до компьютера и долго сидел, тупо глядя на экран с ровными рядами белых строчек на синем фоне. Люблю я белое на синем… белое… на синем… Строчки издевательски заплясали, размылись барашками пены на волнах, и сквозь них проступила рогатая башка с печальными глазами навыкате. Мой Минотавр грустно смотрел на меня, словно тоже прощаясь перед уходом – и я не выдержал.
– У-у-бью-у-у, скотина! Из-за тебя все!
Кажется, я орал это вслух, брызжа слюной на ни в чем не повинный экран – но тогда мне было все равно. Плевать на контракт, на поджимающие сроки, на полученный и давно потраченный аванс – сейчас я ненавидел свой текст, он был мне противен, противней водки, противней килек… Нет, не так. Не совсем так. Мне было плевать на всех этих древних греков с их проблемами, быками, лабиринтами и сволочью по имени Тезей; но имелся один фрагмент, который я набросал совсем недавно. Там все происходило здесь и сейчас, у нас в городе, где беднягу-Минотавра, в сущности – несчастное, забитое создание, – травили жорики и звереющие обыватели, во главе с проходимцем-журналистом, взыскующим славы и жареных фактов, и по странному стечению обстоятельств журналиста тоже звали Тезеем…