Наперегонки со смертью
Шрифт:
Помнил, как мать Олежки, Галина Пилиповна, звала его за стол, а услышав отказ, участливо поинтересовалась, стелить гостю в хате или в саду, под яблоней...
Помнил, как попросил Олежку, загнавшего машину с улицы во двор, старательно закрыть все двери...
А больше он ничего не помнил – только дотронувшись головой до подушки, Банда сразу же уснул крепким и тяжелым сном – тем сном, который принято называть мертвым, в который человек проваливается, как в колодец, и спит тихо и беспробудно – без сновидений и без движений...
– Рота,
Крик ворвался в сон неожиданно и резко, сразу же напомнив что-то очень далекое и одновременно очень привычное...
"Ты что – охренел совсем?! "Духи!" А ты дрыхнешь!" – мелькнуло в голове у Банды, и он вскочил с кровати, не успев толком даже открыть глаза.
– Отбой тревоге! Товарищ гвардии старший лейтенант, разрешите доложить – завтрак готов! – ржал, стоя перед ним, сверкая белозубой улыбкой, Востряков в десантном тельнике и с полотенцем на плече. – Ну не злись, не злись... На, держи, Банда, рушник, пошли мыться. А то ж ты на черта как две капли воды смахиваешь.
– Сам ты черт! Такой Сон прогнал, – попробовал возмутиться Банда, но, вспомнив, что ему в эту ночь так ничего и не приснилось, взглянул на солнце и на часы – "Ого, ничего себе – двенадцать!
Полсуток продрых!" – и сладко потянулся. – Ох, красота-то какая!
– Пошли-пошли, "красота", мыться будем. Я уж баньку протопил, позавтракаешь – ив парилку. Ага?
– Отлично. Олежка, блин, дай-ка я тебя обниму как следует, а то вчера...
– Ладно тебе! Видел я, какой ты вчера был...
Они подошли к умывальнику, но Востряков зачерпнул кувшином воду из стоящего рядом ведра:
– Бери, Банда, мыло на "соске"... Да ты куртку-то, старлей, снимешь?
Бондарович расстегнул куртку, с радостью сбрасывая пропотевшую тяжелую одежду с плеч.
– Ого! – присвистнул Востряков, разом заметив наплечную кобуру с "узи" и "вальтер" за поясом. – Стой-стой, старлей, так не пойдет!
Он снова накинул куртку Банде на плечи, встревоженно оборачиваясь на окна дома.
– У тебя, брат, смотрю, война еще не кончилась? – серьезно спросил он, пытливо заглядывая Бондаровичу прямо в глаза.
– Теперь, Олежка, вроде кончилась... А потому к тебе и приехал, наверное. Воевать надоело – во! – Банда энергично рубанул себя рукой по шее.
– Так-так... Ну ладно, расстегни кобуру, сними, сложи все в куртку и закрути поаккуратнее. Не стоит, чтобы мама все это видела.
– Конечно...
Бондарович быстро разоружился, а затем сбросил и тельняшку, во всей красе продемонстрировав свой хорошо развитый загорелый торс.
– Загарчик, никак, южный? – пытливо прищурился Востряков, рассматривая Банду.
– Южный... У меня к тебе... разговор больший... и серьезный... – фыркая и пыхтя, обливаясь водой, начал Банда. – Очень серьезный разговор, Олежка...
– Ладно-ладно, поговорим... Но потом. А сейчас пошли в хату, мама нас уже заждалась. Небось весь завтрак остыл, пока ты тут плескался, – накинув Банде на шею полотенце, сказал Вострявков. – Пошли и скруток свой прихвати, не стоит ему здесь без присмотра валяться!
Несколько часов просидели они потом в бане, попивая пиво и вспоминая Афган. Затем покатались на машине Вострякова – старом "Опеле-асконе" –
Вечером они снова сидели в саду, где Галина Пилиповна накрыла шикарный стол – вареная картошка, огурчики, грибки маринованные, жаренная с лукой свинина и сказочно пахнущее, тающее во рту подкопченное сало с аппетитными мясными прослойками. Под такую закуску не грех било и выпить, и когда первая опустошенная бутылка "Казацкой" ушла под стол и Банда сходил в свой джип за подаренной Турсуновым "Смирновкой", языки ребят стали ворочаться более быстро и разговор у них получился пооткровеннее. Мать вскоре ушла в хату спать, оставив хлопцев наедине.
– Так ты не женился еще, Олежка?
– Да ну! Ты же видел – бизнес не позволяет, все времени нет с девками хороводиться, – засмеялся Востряков. – А ты, старлей, гляжу, тоже неокольцованный? Знать, зазнобушку еще не отыскал?
Банда отрицательно замотал головой.
– Расскажи, как ты? После госпиталя-то домой сразу поехал? Долго отходил?
– Ну, – Востряков сочно хрустнул огурцом, – сначала в Термезе валялся, ты же знаешь. Потом в Москву перевезли, грудь плохо заживала. Мне ж гады легкое тогда задели... Комиссия признала – не годен к строевой, а я и рад – надоело до чертей зеленых! Рапорт на увольнение по состоянию здоровья – и домой!.. Давай, Банда, за тех, кто там остался, – молча, стоя, по-нашему, как там. Помнишь?
– Давай!
Они выпили, помолчали, закусывая, и бывший лейтенант продолжал:
– Приехал – слабый-слабый, мать аж за голову схватилась. Ноги болят, дыхания никакого, голову при перемене погоды ломит – жить не хотелось...
Вернулся, словом, сынок – грудь в орденах, да самой груди нету... Наплакалась она по ночам!.. Я ведь все слышал, подолгу заснуть не мог.
– Я тоже, Олежка, пока к тишине привык, к темноте, спокойствию, по полночи без сна валялся...
– Ну я и говорю... Но знаешь, полгода своего молока попил, – кивнул Востряков в сторону хлева, – воздухом родным подышал, а мать тут по бабкам побегала, какие-то травы на ноги и на грудь клала, какие-то заклинания надо мной старушки пошептали, так, поверь, Бог или черт помог, но...
Тьфу-тьфу! Вроде полный порядок теперь!
– Это хорошо, – немного пьяновато согласился Банда, подцепив вилкой маринованный боровичок.
– Ну а когда оклемался, думаю, поработать надо бы. Знаешь, огород хоть и свой, да и скотина своя, а без копейки – не то. Мать, – она у меня учительница, – гроши получает, не мог же я у нее на горбу-то сидеть... Вот. А у меня – сестра бухгалтером на молокозаводе. Поговорила там с кем надо – взяли меня начальником охраны. Ешь твою клешь – четыре пенсионера на проходной да два божьих одуванчика в ночных сторожах. Зарплата – тьфу, а чуть что – куда охрана смотрит, мол, сметану, масло, сыр центнерами с завода тянут, – Востряков разочарованно вздохнул и налил еще по одной. – Короче, я не выдержал да плюнул на все это гнилое дело... Давай, Банда, шмякнем за жизнь нашу с тобой собачью.