Наперекор судьбе
Шрифт:
Но свадьба, весь этот шум, пачка газет, присланных ей… Такое было выше ее сил.
Следующая неделя прошла как в тумане. Барти сама написала Мод, извинившись перед ней, признав ее правоту и добавив, что очень по ней скучает.
Назавтра Мод ей позвонила.
– Тебе не за что просить прощения, – грустным, срывающимся на слезы голосом сказала она. – Я тебе очень сочувствую. – (Барти молчала.) – Что ты теперь намерена делать? – спросила Мод.
– Теперь? – переспросила Барти и вдруг поняла, что знает ответ.
Странно, как такое не пришло ей в голову раньше? Она улыбнулась в трубку и
– А теперь, Мод, я вернусь домой.
Часть вторая 1939–1942
Глава 25
– Мы должны немедленно вернуть Адель домой, – сказала Селия. – Все это весьма ужасно.
В ее голосе звучал не столько ужас, сколько недовольство, словно вторжение герра Гитлера в Польшу и война, которую вслед за этим объявили Германии Англия и Франция, были скорее досадными трудностями, а не событиями, способными всколыхнуть весь мир.
– Согласен с тобой, дорогая. Было бы очень приятно видеть ее здесь. Но почему она должна уезжать из Парижа?
– Потому что… Оливер, не будь таким наивным. Потому что мы находимся в состоянии войны с Германией. И Франция – тоже. Немцы могут вторгнуться туда.
– Боюсь, что такая вероятность действительно существует.
– Вот почему Адель нужно вернуть домой. Вместе с детьми.
Оливер с явным изумлением посмотрел на жену:
– Селия, но Адель и так находится дома. И ее дети – тоже. Она теперь живет в Париже, вместе с отцом ее детей.
– К великому сожалению.
– Согласен с тобой. Но таковы факты. Она не захочет даже думать о спешном возвращении сюда.
– Тогда мы должны заставить ее задуматься обо всех возможных опасностях. Если у Люка есть хоть капля порядочности, он согласится с нами.
– Должен признаться, я очень боюсь за нее, – сказал Оливер. – За всех их. А то, что Люк – еврей, лишь усугубляет опасность.
– Это я знаю.
За последние два года Селия медленно и весьма неохотно изменила свои взгляды на фашизм. Газеты сообщали о преследовании евреев в Польше и в самой Германии. Австрийских евреев заставляли дочиста отмывать мостовые под надзором их нацистских мучителей. Чуть ли не каждый день появлялись сообщения о пожарах в синагогах и разграблении магазинов, принадлежащих евреям. Однако самым весомым аргументом, убедившим Селию в бесчеловечной природе фашизма, стали события Kristallnacht – «Хрустальной ночи», которую еще называли «Ночью разбитых витрин». Минувшей осенью в течение суток по Германии и частично по Австрии прокатилась волна организованного насилия в отношении евреев. За эти страшные сутки было арестовано и отправлено в концлагеря двадцать тысяч евреев. Штурмовики врывались в еврейские дома и избивали всех, кто там был, включая женщин и детей. Селия читала об этом в «Таймс», и по ее щекам текли слезы, что было ей очень несвойственно. Потом она ушла к себе и долго сидела, до крайности потрясенная не только случившимся, но и тем, какими же наивными и заблуждающимися оказались она сама и ее друзья.
Некоторые из них, в том числе и Банни Арден, продолжали поддерживать Гитлера. Но только не Селия.
– Теперь я понимаю, что ошибалась, – призналась она Оливеру. – Чудовищно ошибалась. Я хочу извиниться перед тобой, а также перед Аделью и, разумеется, перед Люком.
Селия
Она просила прощения, но не получила его.
– Я была не права, – без обиняков сказала она. – Я заблуждалась, высокомерно упорствовала в своих заблуждениях и серьезно обидела вас обоих. Я очень сожалею о случившемся.
В гостиной стало тихо. Адель, ошеломленная собственной реакцией, с беспокойством посмотрела на Люка, ища подсказку. Но он во время покаянного монолога Селии сидел с каменным лицом, слегка кивал, а потом вдруг встал и ушел, заявив, что у него назначена встреча с друзьями.
– Мама, не сердись на него, – попросила Адель, когда за Люком закрылась дверь. – Он очень подавлен этими событиями и вообще всем, что происходит. Ты слишком долго отрицала очевидное. Для Люка это было очень оскорбительно.
– Разумеется. Я хорошо понимаю его чувства. И лишь надеюсь, что со временем он меня простит.
– Я тоже надеюсь. Но ты до сих пор не понимаешь, чем была для него… для нас… твоя позиция. Твое отношение к происходящему. Хорошо, что ты приехала. Я тебе очень признательна за это. Но я понимаю, почему Люку тяжело тебя видеть. Даже после твоих извинений.
– Адель, а вот это уже странно. Что еще я должна была сделать? – спросила Селия, чувствуя, как раздражение в ней вытесняет недавнее желание помириться с зятем, пусть и неофициальным.
– Я… не знаю.
– Хорошо. Люк – это Люк. Но мы-то с тобой можем восстановить прежние отношения.
– Я бы рада. Я скучаю по тебе, – устало улыбнулась матери Адель.
Селия ухватилась за слова дочери:
– До чего же ты бледная. И вид у тебя изможденный. – Она оглядела гостиную, где были раскиданы детская одежда и игрушки. Половину комнаты занимал манеж Нони. На балконе сушилось детское белье. – Тебе приходится нелегко, так почему бы не поехать домой и не родить второго ребенка там?
– Нет, мама. Этого я не могу. Никак. Я должна оставаться здесь и присматривать за Люком. Со мной все будет хорошо. Осталось чуть больше месяца. Надеюсь, он родится еще до Рождества.
– Он? Ты уверена, что это будет мальчик?
– Люк железно убежден, что у него будет сын. Даже не знаю, откуда в нем такая уверенность. Да помогут мне небеса, если родится девочка. Не знаю, почему Люку это так важно, но…
– Да потому, что он мужчина, – сказала Селия. – Они поколениями играют в свои дурацкие мужские игры. Одна из таких игр – продолжение рода по мужской линии. Как ни печально, но это так.
Селия посмотрела на внучку. Нони стояла, держась за прутья манежа и улыбаясь взрослым. Она была очаровательна: темные глаза, смуглая кожа и копна блестящих темных волос.
– Адель, твоя дочка – просто прелесть. Лично я надеюсь, что ты родишь вторую девочку. Хотя бы ради того, чтобы его позлить.
– Мама, что ты говоришь? Это только усложнит нам жизнь. Ведь он мой муж.
– К сожалению, нет, – ледяным тоном возразила Селия, и это было ее ошибкой.
Адель встала. Ее исхудавшее лицо болезненно сморщилось, словно мать дала ей пощечину.