Наперекор судьбе
Шрифт:
– Боже мой. И где золотые деньки нашей юности?
– Они превращаются в наших детей, нравится нам это или нет, – тихо ответила ММ.
– Полагаю, что так. Как молодой Джей? У него уже есть планы на жизнь?
– Пока еще нет. Надеюсь, он придет работать в издательство. Но у него столько разных интересов. Столько видов деятельности, где ему хочется себя попробовать.
– И это правильно. Так и должно быть. Я никогда не знал, чем хочу заниматься. По правде говоря, и сейчас не знаю. Не желаешь ли кусочек торта?
ММ покачала головой:
– Себастьян, как ты можешь говорить такое?
– Здесь я с тобой поспорю. А как насчет Милна? В любом случае писать детские книжки – это едва ли серьезная работа для взрослого человека.
– Это очень серьезная работа для взрослого человека, – улыбнулась она. – Честно говоря, мне не нравится твоя позиция. Себастьян, что наше издательство делало бы без тебя?
– Нашли бы себе другого автора и…
Их разговор прервал стук в дверь. Это была няня Иззи.
– Да? – коротко бросил ей Себастьян.
– Простите, что потревожила вас, мистер Брук. Через полчаса у Изабеллы урок танцев. А после урока нас пригласили на чай.
– Что ж, очень хорошо. Незачем было меня беспокоить. Полагаю, меня на том чаепитии не ждут?
– Конечно нет, мистер Брук. Я просто подумала, что вы…
– Няня, как вы видите, я занят. Прошу прощения.
Она тихо закрыла дверь. Себастьян хмуро посмотрел на ММ:
– До чего назойливая женщина. Вечно докучает мне какими-то пустяками.
– Для Иззи и танцы, и чай не пустяки. – Приход няни облегчил ММ начало разговора.
– Надо же, и ты употребляешь это смехотворное имя. В устах детей оно еще куда ни шло, но…
ММ набрала в легкие воздуха и спросила:
– Себастьян, я могла бы поговорить с тобой об Изабелле?
– С гораздо большей охотой я вернулся бы к теме, на которой нас прервали, – ответил он, и его лицо сделалось каменным.
– Видишь ли, я знаю… правда, не много… какие чувства ты к ней испытываешь.
– Я так не думаю, – буркнул писатель. – ММ, честное слово, я не хочу начинать разговор на эту тему.
– Я не отниму у тебя много времени. Я хочу тебе кое о чем рассказать. Пожалуйста, просто выслушай меня. – (Себастьян молчал.) – Когда… когда родился Джей, скажу тебе со всей откровенностью, я вовсе не была вне себя от счастья. Я ненавидела состояние беременности. Мне хотелось поскорее выпихнуть из себя это чужеродное тело, которое считала нежелательным вторжением в мою жизнь. Я была вполне уверена, что Джаго не хотел ребенка. Когда я известила его о рождении сына, он не ответил на мое письмо. Я думала, что он погиб, продолжая сердиться на меня за эту беременность и роды. Его жена умерла при родах, и он очень противился самой идее, чтобы у нас был общий ребенок. Надо сказать, и я тоже.
– Ты не сообщила ничего нового. Я это давно знаю.
– Нет, Себастьян, не знаешь. Ты должен меня понять. Я отказывалась даже смотреть на Джея. Мне не хотелось ни брать его на руки, ни кормить. Я требовала, чтобы его унесли с глаз моих долой. Я даже подготовила бумаги для его усыновления другими людьми. Я хотела, чтобы он исчез из моей жизни. Можно сказать, он был символом моего… моего горя. – (Себастьян молчал.) – Так продолжалось, пока Селия… да ты хорошо знаешь эту часть истории… пока Селия не привезла мне письмо Джаго.
– ММ…
– Прошу тебя, дай мне договорить. Джей стал радостью всей моей жизни. – ММ вдруг покраснела. – Я люблю его сильнее, чем кого-либо. Себастьян, ну почему бы тебе не попытаться хотя бы отчасти принять Изабеллу? Я знаю, какие ужасные чувства ты испытываешь к дочери. И знаю, ты видишь в ней причину смерти Пандоры, но…
– Пожалуйста, уходи, – произнес он и встал. Сказано это было вежливым тоном, но лицо Себастьяна побелело, а его самого сильно трясло. – Естественно, где тебе знать, что и как я чувствую? Могла бы и сама догадаться, какой это ад. И уж для того, чтобы расставить все точки над «i», скажу: я не вижу в этом ребенке причину смерти Пандоры, как ты изволила выразиться. Этот ребенок является такой причиной. И не надо усложнять. Твой… Отец Джея погиб на войне. Событие очень трагическое, но едва ли сопоставимое с тем, что случилось у меня. Должен сказать тебе, ММ, что ты разочаровала меня. Я думал, ты умеешь чувствовать тоньше, чем кто-либо… Не смею тебя задерживать.
Она поднялась, глядя на него и понимая, что достучаться до него – затея безнадежная. И все-таки она ему скажет. Хуже уже не будет.
– Себастьян, а ты никогда не думал, что таким отношением к дочери ты предаешь Пандору?
– Что? Что ты сейчас сказала?
Лицо писателя было настолько белым и перекошенным яростью, что ММ почти не смотрела на него. Его голос дрожал от злости. ММ испытывала почти физический страх, но продолжала говорить:
– А что, по-твоему, чувствовала бы она, видя, что Иззи растет в одиночестве, на зная любви? Что…
– Да как ты смеешь?! – загремел он, и его голос стал похож на рычание разъяренного зверя. – Как ты смеешь говорить мне о Пандоре, о том, как бы она отнеслась и что бы почувствовала? Ты позволяешь себе грубо вторгаться в чужую жизнь. Кто дал тебе право говорить мне подобные вещи?
– Я сожалею, – тихо пробормотала она, – очень сожалею. Я не имела в виду…
– Мне плевать на то, что ты имела в виду!
– Себастьян… – На мгновение ММ усомнилась, стоит ли продолжать. Потом решила, что стоит. – Себастьян, если бы ты только… попытался принять Изабеллу, она стала бы для тебя таким надежным источником утешения. Неужели ты никогда об этом не думал?
Себастьян подошел и распахнул входную дверь. Он выпроваживал ММ.
– Я просил тебя уйти. А на твой вопрос отвечаю: нет, об этом я не думал. Я не могу думать о немыслимом. Вопреки твоему маленькому сентиментальному монологу, ты совсем не представляешь, что́ такое горе. Я нигде не смогу найти утешения. Понимаешь, нигде! И ни в ком. Прежде всего, в ней. Вместо утешения – полная противоположность.
– При таком обилии внуков я начинаю себя чувствовать королевой Викторией, – заявила Селия. – В моем возрасте это довольно смешно.