Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
Ценности, которые с таким рвением отстаивали обе дамы, были весьма разнообразны, имя же им — развлечение. Не вдаваясь в теорию, они интуитивно почувствовали, что нация в ближайшее десятилетие отдаст предпочтение именно этой индустрии. За редким исключением, американский кинематограф проигнорировал такие явления, как набиравший силу фашизм, трагизм человеческих страданий во времена Депрессии, гражданскую войну в Испании, безумное процветание коррупции в гражданских учреждениях страны. Если эти темы и затрагивались, то облекались таким густым слоем сахарного сиропа и сантиментов, что удары смягчались и раны затягивались сами собой.
Свирепое отношение двух дам к коммунизму можно сравнить только со схожей ситуацией в Стране Советов. Я вспомнил об этом лет десять спустя, когда приехал в Советский Союз
Мэтр высокой комедии, всеми признанный преуспевающий Теренц Рэттиган, устроил у себя дома в Лондоне прием в честь Мэрилин. В огромной зале строгого стиля небольшой оркестрик исполнял американские шлягеры, а лучшие представители английского театра танцевали или стоя болтали. В конце залы, подобно жрице в храме, в высоком резном кресле восседала взирающая на всех сверху вниз расплывшаяся женщина в черной кружевной мантилье. Это была Луэлла Парсенс. Она приветствовала всех сидя. Узнав, кто это, я удивился, что она имеет такое влияние в Англии. К креслу тянулась цепочка людей — актеры и режиссеры со своими спутницами подходили на поклон. Дама была в восторге — еще бы, ей воздавал должное не какой-нибудь голливудский schlock [20] , а настоящая английская публика.
20
Здесь — сброд ( идиш).
Странно, но ее лицо расплылось от удовольствия, когда ей представили меня. Изможденная физиономия хранила следы усталости от вечного выведывания чьих-то тайн, десятилетиями читаемых ею на чужих лицах с уверенностью, что в этом и состоит ее работа. Она наклонилась ко мне, протянув руку, и с типичным среднеамериканским занудством пригласила сесть рядом.
— Ах, как я рада вас видеть! Ну пожалуйста! Ну присядьте!
Я опустился в низкое кресло возле нее и поднял глаза, как на папу римского.
— Какое чудо, что вы приехали вместе с Мэрилин! Мы все так любим ее! Как приятно, что она наконец-то счастлива!
Мне оставалось только кивать, вспоминая о статьях, где эта дама презрительно высмеивала Мэрилин, если та вдруг решалась в чем-то отойти от стереотипа судьбы восходящей кинозвезды и тем угрожала индустрии развлечений.
Я еще раз оглядел блистательное собрание. Все было похоже на сон, будто меня заперли вместе с сотней актеров в театре и они ничего не могут поделать, чтобы не разыгрывать мизансцены или не танцевать, хотя среди них были действительно талантливые люди, по-доброму настроенные к Мэрилин. Я почувствовал, что устал разбираться, кто искренен, а кто нет. Захотелось покинуть это представление и уехать домой.
VII
Название пьесы «Музыка для глухих» лучше всего отражало мое состояние по возвращении в Штаты, ту атмосферу, в которую я попал. Дирижируя первым исполнением своей Девятой симфонии, Бетховен, утративший к тому времени слух, разошелся с оркестром — взмахивая руками, он слышал одно, а публика — совершенно другое.
Я точно так же выпал из ритма времени. Казалось, вместо искусства страна решила потворствовать своим желаниям, и надо было быть очень неискушенным, чтобы узреть в этом нечто подлинное. В воздухе витал цветочный аромат нигилизма, но кто был я, чтобы выносить приговор? Иметь собственное суждение становилось все труднее. Однако мне от этого было легче, ибо я устал от морализаторства тридцатых и сороковых
Нам удалось снять на удивление недорогую просторную квартиру на правом берегу Ист-Ривер. Жизнь входила в свою колею. По утрам Мэрилин отправлялась к врачу-психоаналитику, днем шла на квартиру к Страсбергам, где брала частные уроки у Ли. Время от времени мы навещали моих родителей в Бруклине. По этому случаю они собирали соседей, застенчиво выказывавших Мэрилин свое восхищение. Когда мы выходили из их скромного домика, на улице поджидала ватага ребятишек. Мэрилин не гнушалась общением с этими простыми людьми и с особой теплотой относилась к моему старику отцу, который при виде ее весь светился. Он всегда отдавал предпочтение людям со светлой кожей и умел ценить женскую красоту, но ее согревало то, как он по-отечески потакал ей. Он носил в нагрудном кармане потрепанную газетную фотографию, где они были вместе, и показывал каждому встречному. С возрастом он стал беззащитным, и Мэрилин испытывала к нему острую нежность. Пристроившись рядом с ним на диване, она забывала о своих неприятностях. В ее присутствии в нем просыпались увядшие чувства. Она обратила мое внимание на то, как глубоко он многое понимает, на его вкус к театру, обстоятельные суждения об актерах. В отличие от мамы, в который раз убедился я, он был трезв и несентиментален: отца труднее было провести претенциозным или дурацким сценарием. По его реакции я мог судить, получится в будущем из моего рассказа пьеса или нет. Поскольку он едва читал и писал, то чутко воспринимал все на слух, внимая жадно, по-крестьянски. И никогда не притворялся, что обладает вкусом или знаниями, но реагировал на все очень естественно. Если ему было что-то непонятно в моих словах, значит, я что-то сам для себя еще не уяснил или, хуже, скатился в заумь и нес чепуху. По его голубым глазам порою читалось, что он отчетливо видит то, о чем я рассказываю, и появлялась уверенность: я еще скажу живое и подлинное слово.
Трудно было поверить, что в Вашингтоне меня поджидали прокурор штата с судьей, чтобы засадить за решетку. Я распутывал сложный клубок нитей новой пьесы. Кроме «Вида с моста», я ничего никогда не писал в городе — все создавалось на природе. И я начал подыскивать в пригороде дом, иногда забирая с собой младшего сына Боба.
Пробная сцена была готова — разговор молодого талантливого физика Карло с отцом, выдающимся ученым, которого он боготворит. Но отец сотрудничает с военными, чего Карло не одобряет. Сын разрабатывает новую волновую теорию: он может послать из атмосферы луч, пресекающий любую электрическую активность, в том числе сердцебиение. Не зная, что делать со своим открытием, он хочет поделиться с отцом, но во время разговора понимает, что не доверяет ему из-за военных.
Возникает безвыходная ситуация. Ученый должен поделиться радостью величайшего открытия, но, не имея возможности сделать это, замыкается, уходит в себя. Тайна гнетет его, он хочет рассказать обо всем коллеге, который вроде бы сотрудничает с русскими, — пусть открытие украдут, но хоть где-то проверят. Однако все повторяется, как с отцом, — никому нельзя доверять.
В состоянии внутреннего раздвоения он погружается в призрачный мир светотени — видит себя то властелином вселенной, то ничтожной пылинкой. Время от времени ему начинает казаться, что придуманное им оружие массового уничтожения существует только в его воображении, являясь выражением тайно подавляемой ненависти и страсти к разрушению. Доказать его существование невозможно, если не объявить об открытии на весь мир. Однако в этом вопросе Карло никому не доверяет. Тайна, глубоко сидящая в нем, гнетет и разрушает его, преследуя во сне и наяву. Он сам становится ею, превращаясь в историю, которую нельзя рассказать.
Стояла ненастная погода, и я предложил Мэрилин заехать за ней к Страсбергам, поскольку на улице в такой дождь машину не поймаешь. Войдя в прихожую их необъятной квартиры на Сентрал-Парк-Уэст, я, к своему удивлению, услышал мелодию, будто кто-то исполнял Стравинского на саксофоне и ударных. Ли вышел ко мне, и я спросил, кто так чудесно играет. Он загадочно усмехнулся и сказал, что это особая запись.
— Да, но что это и кто исполняет? — спросил я.
Он снова ушел от ответа и, несколько таинственно, свысока улыбнувшись, еще раз повторил, что это особая запись.