Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
В те времена я еще не мог разобраться, но чувствовал, что Депрессия только отчасти связана с деньгами. Скорее это была моральная катастрофа, неожиданный взрыв, открывший ложь и лицемерие за фасадом жизни американского общества. Вот почему для тех, кто тогда, как и теперь, придерживался левых взглядов, факты играли второстепенную роль. Ничто так не ослепляет и не порождает иллюзий, как моральное осуждение. Отрочество своего рода болезнь, которую излечивает время, подвижная плазма, которая не имеет формы, но, если это совпадает с тем, что общество в этот момент тоже теряет форму и старые авторитеты оказываются низвержены и отринуты, единственной возможностью повзрослеть остается радикализм. Объявляя, что все
Ощутив, что такое дух истины, я дома стал просто невыносим, пока кто-нибудь из домашних не соглашался выслушать мои длинные тирады. Однако отец постоянно впадал в дремоту, а брат, разделяя мои взгляды в общем и целом, был слишком занят делом спасения отца, которого романтически представлял падшим колоссом. Кермит все же намеревался восстановить фамильное состояние или хотя бы какую-то часть его, прежде чем капитализм совсем отомрет. Это представлялось отдаленной перспективой, ибо все знали, что с предложением национализировать банки к Рузвельту обратились не радикалы, а именно Ассоциация банкиров, которые были уже не в силах контролировать ситуацию. Конечно, это выглядело немного странным на фоне революционных событий двадцатого века, но мы были не одиноки, легковерно допуская возможность одновременного толкования реальности в разных ключах. По мере того как становилось ясно, что это не отступление капитализма начала двадцатых годов, и настойчивые призывы Рузвельта к новоиспеченным государственным конторам способствовать разрешению наиболее острых проблем безработицы не давали видимого эффекта в виде роста объема продукции, вопросы глубоких социальных изменений перестали быть достоянием интеллектуальной среды и превратились в расхожую тему дня. Дальше так продолжаться не могло. Есть предел тому, сколь долго корабль может пролежать в дрейфе, ибо наступает момент, и команда, устав, начинает изыскивать возможность надуть паруса.
Хозяина скобяной лавки, известного в округе тем, что ему перевалило за тридцать, а он не был женат, никто не именовал «Глик» или «Гарри», а только «мистер Глик». В Бруклине, по крайней мере в этом районе, все были женаты. Но рыжий, физически крепкий, если не считать близорукости, мистер Глик, казалось, был полностью удовлетворен своим холостяцким бытом: он жил в квартире над собственной лавкой на М-авеню, где сам жарил себе рыбу. Когда торговля не шла, он любил расположиться у входа на солнышке на складном стуле и, кивая, иронически подмигивать вслед прохожим, едва заметно улыбаясь. Все лавки в округе давно были закрыты, а его скобяной магазинчик еще дышал. Наверное, потому, что Глику несли ремонтировать старые вещи. У меня к тому времени возник жадный интерес к инструментам, и я любил околачиваться там вместе с другими ребятами, среди которых выделялся Сэмми-монголоид, самый близкий ему по духу человек. Ему тоже перевалило за тридцать, и он знал всех, кто ютился в маленьких
— Слышь, Дьюи девяносто шесть пять пять семь, а?
— Чего?
— Да замуж выходит. За Наварру восемьдесят три два восемь ноль.
На что Глик, делая вид, будто возмущен, отвечал:
— Надо же, а куда Эспланаду семьдесят четыре пять семь девять дели, а?
— Да их уже незнамо сколько не видели вместе.
— Не знаю, не знаю, — отвечал Глик, — мне как раз сказали, что Дьюи девяносто шесть пять пять семь ходит с Наваррой восемьдесят три два восемь один.
— Скажешь тоже! Три два восемь один — девчонка!
— Вот еще выдумал, девчонка! С каких это пор?
— Ну дает, с каких это пор! Все с тех же!
У Сэмми появлялось такое выражение лица, будто он вот-вот расплачется, но Глик был неумолим и не отступал, не доведя разговор до последнего. В таких поддразниваниях проходил весь день. И пока я не понял этого, неизменно, проходя мимо его магазинчика на 5-й улице, попадался на один и тот же вопрос:
— Как там на 3-й улице, идет дождь?
— Да нет, там, как здесь.
— Надо же!
Женщины представляли для него заветный плод — он любил подтрунивать над их легковерностью. Этот район напоминал большую деревню, границы которой были скрыты для посторонних, но при этом оставались не менее устойчивыми и прочными. В основном все занимались тем, что пребывали в переживаниях, по крайней мере большинство было озабочено этим значительную часть дня. По тротуару ходили в шлепанцах, ибо не привыкли надевать обувь, отправляясь к соседу за бумажной салфеткой или банкой сардин. В теплую погоду домохозяйки выплывали неглиже в распахивающихся халатах, что вызывало у Глика прилив остроумия. Мы с мальчишками с непроницаемым видом подыгрывали ему при этом, как могли.
В мастерскую заходит женщина с электрорашпером, бросает его на стойку и говорит:
— Он не работает.
— Как — не работает?
— Что значит «как не работает»? Не жарит, мистер Глик, и все, — отвечает она, запахивая неглиже.
— Может быть, вам холодно? Я подпущу тепла. Как-никак, вы у меня дома.
— Какой там «холодно», на дворе июль!
— Извините, когда я вижу вас, я все забываю. Так что у нас произошло с рашпером? Вы говорите, не жарит?
— Да, он не нагревается.
Глубоко и многозначительно глядя ей в глаза, Глик говорит:
— И вы не знаете, что с ним делать, чтобы согреть его?
— Послушайте, мы говорим об электрорашпере.
— Конечно, дорогая. Неужели вы забыли, что я советую делать в такой ситуации?
— Я так и сделала — я вставила его в розетку.
— Ах, вы все-таки вставили? — Он еще ниже склоняется над ее вырезом.
— Он немного нагрелся, и все.
— Скажите, что на вас было в тот момент?
— Как — что? Какой-то халат!
— Электрорашперы, понимаете ли, весьма чувствительны.
— Может, они чувствительны, но я не собираюсь готовить без ничего.
— Вы не поверите, если я расскажу, что происходит у нас в округе. Ко мне уже приходили с жалобами несколько женщин — только, пожалуйста, без имен — и, стоя вот здесь, на вашем месте, клялись, что, когда готовят, снимают с себя все до нитки.
— Кто это к вам мог приходить?
— Ну вот, теперь ее интересует, кто приходил. Блондинки, брюнетки, шатенки — и все жарят без ничего.
— Вы что, с ума сошли! По-вашему, я должна жарить голая?
— Это как вы решите. Скажите, что вы туда совали?
— Что я совала? Котлеты, гамбургер…
— Ах, гамбургер!
— Гамбургер. А что?
С глубоко опечаленным видом он, покачав головой, поворачивает жаровню и указывает на номер страховой компании.
— Видите, на конце цифра девять? Знаете, что это означает?