Напряжение
Шрифт:
– Говорков?
– спросил, входя в комнату, Олег парня в черных неглаженых брюках и нижней трикотажной рубашке.
– Очень хорошо, собирайся.
Говорков не был ошеломлен приходом оперативника, но и подготовлен тоже не был.
– Куда собираться?
– Ну, куда, куда, будто не знаешь…
– А вот и не знаю, - заулыбался Говорков, показывая крупные желтые зубы.
– Когда человек ни в чем не виноват, ему некуда собираться.
Олег протянул бумагу, подождал, пока тот прочтет.
– Понял, к чему дело клонится?
– весело сказала
– Ты, тетя Нюра, не суйся, без тебя разберемся, - сквозь зевоту проговорил Говорков и потянулся.
– Ну, чего встала?
– повернулся он к женщине, той, которая открывала дверь, - Глухая, что ли? Пожрать-то чего-нибудь принеси.
Олег прошелся по комнате. Она была большая, светлая и, должно быть, сухая. В углу у окна на полированной тумбе стоял телевизор. Высокая, с тремя пышными подушками, одна на другой, кровать была закрыта вышитым покрывалом ручной работы. Олег открыл створку в стареньком шифоньере, просмотрел лежавшее на полках белье; в жестяной коробке из-под конфет, положенной тут же, он увидел среди анодированных брошек, сережек, стеклянных бус несколько золотых вещей. Одно кольцо, тонкое, с камешком, в который как будто напустили дым, показалось ему знакомым. Олег положил его на середину стола. И все остальное, заинтересовавшее его, он складывал туда же.
Говорков ел с аппетитом, ни на кого не глядя. У кафельной печи тихо стояла незаметно вошедшая в комнату старушонка. Она была маленькая, сморщенная. Белая, треугольником, косынка прикрывала ее жидкие волосы. Олег понял, что это мать. По-видимому, она была не так стара, как казалось, и Олег подумал, что, дав жизнь такому сыну и не сумев его воспитать, женщина, в сущности, обрекает себя на раннюю старость.
Когда Олег оказался возле старухи, она приниженно, робко тронула его за рукав и сказала тонким, дрожащим голосом:
– Сынок, ты уж скажи, что он там опять натворил… Ирод проклятый, - и прижала кончик косынки к покрасневшим, но сухим глазам.
– Потом всё узнаете… Будет следствие, суд, вас вызовут.
Олег тщательно осмотрел комнату, однако чужих вещей оказалось меньше, чем он предполагал.
– Хаза-то где еще, а?
– спросил он у Говоркова.
– Куда остальное добро попрятал? Или продал?
Тот даже не шелохнулся.
– Ну, поехали…
Беклемишев уже привез Ракова и оставил его в камере. Говоркова поместили в другую, самую дальнюю, переселив из нее арестантов-«указников», пребывавших в милиции несколько дней за хулиганство. Гуляшкин уехал в Тосно, где жил Иконников, шофер, помогавший вывозить краденое, и должен был вернуться не скоро.
Как только появился Олег, без промедления начали допрашивать арестованных. Олег, Золина, Беклемишев сидели в разных комнатах, спрашивали и переспрашивали, добиваясь ясных ответов, писали протоколы и вновь задавали вопросы. Потом наскоро, встречались друг с другом, сверяли показания, разбирались в их лживой путанице и устраивали очные ставки.
Приходили свидетели; потерпевшие разглядывали, точно в музее, платья, пальто, платки, столовые ложки, аккордеон,
Первый день допросов был тяжелым, изнурительным, изматывающим; нервы напряглись до предела - и у тех, кто допрашивал, и у тех, кто, спасаясь, лгал, ловчил, изворачивался или даже молчал. В этой дуэли, как в шахматах, многое зависело от начального хода.
Отправив Говоркова назад, в камеру, после трехчасового бесплодного разговора, Олег вышел в коридор, потирая виски. Его вызвал к себе Буяновский, начальник отдела милиции.
– Ну что там?
– спросил он с живостью, едва Олег появился на пороге.
– Садись.
– Пока разговоры обо всем и ни о чем. Сначала молчал - ни звука, примерно с полчаса. Потом надоело, стал рассказывать про себя, про деревню, про всех родственников.
– Ничего, пусть выговорится… и все же, я думаю, Раков «расколется» первым. Вот увидишь. Могу на спор.
– Почему?
– Да так… Небольшой секрет… Вот что, Олег, тут мы бумагу одну получили, прочти.
Олег взял тонкий прозрачный листок с приказом. Приказ начинался, как обычно, с констатирующей части. Пробежав глазами без особого внимания эти фиолетовые строчки, Олег перешел к самому существенному. В пятом пункте говорилось, что лейтенанту милиции Кунгурову О. В. объявляется выговор за «недобросовестное отношение к своим обязанностям».
Лицо Олега стало серым. Он кинул приказ на стол, поднялся и сказал сухо:
– Все? Можно идти?
– Что же ты ничего не спросишь?..
– А что спрашивать. Вспомнили! Полгода прошло. Я же тогда только из отпуска пришел. Полесьев прохлопал, а при чем тут я?
Случай был перед Новым годом. Тогда оперативники городского управления раскрыли на Олеговом участке притон. А потом выяснилось, что Женька Полесьев тоже о нем узнал, но разгромить не успел, опоздал.
– Так и Полесьеву тоже выговор. А земля-то чья? Твоя…
Из кабинета Буяновского Олег вышел обиженный и обозленный. Его разозлил не столько сам выговор, сколько сопровождавшая его формула, беспросветно унылая, безликая и универсальная, - «за недобросовестное отношение к своим обязанностям». Он понимал, что существует особый язык приказа, что существует набор общепринятых формулировок, годных на все случаи жизни. Но его оскорбляла примитивность логики: раз прошляпил - значит, недобросовестен. Можно было снести любой упрек, но только не этот, потому что он был несправедлив.
Олегу стало жаль себя. А жалость потянула за собой никчемные мысли: стоит ли мотаться с утра до ночи, думать, нервничать? Ни чести, ни славы, и те же деньги, которые можно заработать на обычном заводе, стоя у станка всего-навсего по семь часов. И тогда можно будет и учиться не спеша, и читать, и Петька…
Четверть часа спустя Олег снова пришел к Буяновскому. Начальник взял рапорт, прочитал его и, перевернув написанным вниз, отложил. Он сам был молод и представлял, что на душе у Олега.