Нарцисс и Златоуст
Шрифт:
Испугавшись возгласа, вор сомкнул руки на горле Златоуста. Когда же тот изогнулся, сопротивляясь, Виктор сильнее сжал пальцы и одновременно надавил ему коленом на грудь. Златоуст, задыхаясь, вырывался и яростно дергался всем телом, но освободиться не удавалось, и тогда его вдруг охватил смертельный страх, сделавший его умным и сообразительным. Он сунул руку в карман, вынул охотничий нож и, пока тот продолжал душить его, неожиданно вслепую ткнул им несколько раз в нависшего над ним Виктора. Спустя мгновение пальцы на горле ослабли, в легкие проник воздух, бурно и тяжело дыша, Златоуст радовался возвращению к жизни. Затем попытался встать, и тут долговязый спутник со страшным стоном бессильно и мягко рухнул на него, заливая лицо Златоуста кровью. Наконец он сумел встать на ноги. В тусклом ночном сумраке он увидел, что долговязый лежит скрючившись на земле; когда
«Ну вот я и убил человека», — подумал Златоуст и думал об этом беспрерывно, стоя на коленях перед умирающим и видя, как лицо его заливает смертельная бледность. «Матерь Божья, я — убийца», — услышал он собственные слова.
Ему вдруг стало невыносимо оставаться здесь. Он поднял с земли нож, вытер его о шерстяную поддевку, надетую на Викторе и связанную руками Лидии для своего милого; нож он спрятал в деревянные ножны, сунул в карман, вскочил и со всех ног бросился прочь.
Смерть веселого ваганта камнем давила ему на сердце; когда рассвело, он, содрогаясь от ужаса, стер с себя снегом кровь, им пролитую, и еще день и ночь рыскал бесцельно и испуганно вокруг. Наконец холод и голод вынудили его встряхнуться и положили конец испугу и раскаянию.
Блуждая по пустынной, заснеженной местности, без крова, без дорог, без пищи и почти без сна, он оказался в очень бедственном положении, диким зверем рычал в его теле голод, много раз в изнеможении ложился он посреди поля наземь, закрывал глаза и отрешенно желал только одного — заснуть и умереть в снегу. Но какая-то сила каждый раз поднимала его на ноги, он отчаянно и жадно цеплялся за жизнь, и в самой горькой беде укрепляло и опьяняло его до безрассудства сильное, дикое нежелание умереть, невероятная сила ничем не прикрытого инстинкта жизни. С заснеженных кустов можжевельника срывал он посиневшими от холода руками маленькие засохшие ягоды и жевал эту хрустящую горькую массу, смешанную с хвоей, необычно острую на вкус; чтобы утолить жажду, он целыми пригоршнями ел снег.
Запыхавшись, дыша в закоченевшие ладони, он присел на холме для короткого отдыха, ищущим взглядом обвел окрестности — ничего, кроме луга и леса, нигде не заметно следов человека. Над ним пролетело несколько ворон, он проводил их сердитым взглядом. Нет, не станет он их добычей, не станет, пока еще есть остатки сил в ногах и искорка тепла в крови. Он поднялся и снова вступил в безжалостную схватку со смертью. Он шел и шел, и лихорадка изнеможения и последних усилий рождала в нем странные мысли, он как безумный вел разговоры, то про себя, то вслух. Он говорил с Виктором, которого заколол, резко и насмешливо спрашивал его: «Ну, лукавый бродяга, как ты теперь себя чувствуешь? Верно, луна просвечивает твои кишки, парень, и лисы щиплют тебя за уши? Волка, говоришь, убил? Горло ему перегрыз или хвост вырвал, а? Хотел украсть мой дукат, старый разбойник. Но Златоустик перехитрил тебя, так-то, старик, он пощекотал тебе ребра! А у самого еще полны котомки хлеба и сыра, эх ты, свинья и обжора!»
С хрипом и лаем выкрикивал он свои язвительные речи, ругал покойника, торжествовал над ним, высмеивал зато, что тот позволил прикончить себя, идиот, глупый бахвал!
Затем его мысли и слова отвернулись от несчастного долговязого Виктора. Он видел перед собой Юлию, прекрасную маленькую Юлию, уходящую от него той ночью; он выкрикивал ей бесчисленные ласковые слова, пытался соблазнить ее сумасбродными, бесстыдными нежностями, звал к себе, упрашивал сбросить рубашку и изведать с ним небесное блаженство — за час до смерти, за мгновение до того, как ему подохнуть собачьей смертью. С мольбой и вызовом вел он разговор с ее маленькой грудью, с ее ногами, с ее белокурыми курчавыми волосами под мышками.
И снова, бредя и спотыкаясь на негнущихся ногах по заснеженному сухому вереску, одурманенный горем, испытывая приливы ликующей жажды жизни, он начинал шептать; теперь он говорил с Нарциссом, ему поверял свои прозрения, мудрые мысли и шутки.
— Ты боишься, Нарцисс, — говорил он ему, — тебе жутко, ты что-то заметил? Да, почтеннейший, мир полон смерти, она сидит на каждом заборе, прячется за каждым деревом, и вам не помогут стены, которые вы возводите, не помогут опочивальни, часовни, церкви, она заглядывает в окно, она ухмыляется, она каждого из вас знает вдоль и поперек, среди ночи вы слышите, как она хохочет под вашими окнами
Давно уже блуждал Златоуст, не зная, куда идет, где находится, что говорит, лежит он или стоит. Он спотыкался о кустарники, натыкался на деревья, падал, упираясь руками в снег и в колючки. Но инстинкт в нем был силен, снова и снова поднимал он его на ноги, снова и снова гнал его, бегущего неведомо куда, дальше. Последний раз он рухнул и остался лежать в той самой деревушке, в которой несколько дней назад встретил бродячего школяра, в которой ночью держал над роженицей горящую лучину. Крестьянка, одарившая его тогда любовью, узнала его и испугалась его вида, она сжалилась над ним и, не обращая внимания на ругань мужа, затащила полумертвого Златоуста в хлев.
Прошло немного времени, и Златоуст снова был на ногах и мог идти дальше. Благодаря теплу хлева, сну и козьему молоку, которое ему давала пить крестьянка, он снова пришел в себя и набрался сил; все недавно пережитое куда-то отодвинулось, как будто прошло с тех пор много времени. Поход с Виктором, холодная страшная зимняя ночь под елями, ужасная схватка на ложе из веток, ужасная смерть товарища, дни и ночи холода, голода и блужданий — все это стало прошлым, он почти забыл о нем; но все же не забыл, а только преодолел, пережил. Что-то оставалось, что нельзя было выразить, нечто ужасное, но и ценное, нечто выпавшее в осадок души, но и незабываемое, — переживание, привкус во рту, камень на сердце. Не прошло и двух лет, а он уже почти до конца познал радости и горести бродячей жизни: одиночество, свободу, шум леса и крики животных, случайную неверную любовь, горькую смертельную нужду. Много дней был он гостем летних полей, много дней и недель провел в лесу, в снегу, в смертельном страхе, когда смерть была совсем рядом, и самое странное, самое удивительное заключалось в том, чтобы противостоять смерти, чувствовать себя маленьким, жалким и беззащитным, но в последней ужасной схватке с ней вдруг ощутить в себе эту прекрасную, страшную силу и цепкость жизни. Это оставалось в нем, запечатлевалось в сердце так же, как жесты и гримасы страсти, так похожие на жесты и гримасы рожениц и умирающих. Как кричала недавно роженица, как исказилось ее лицо! Как рухнул недавно его товарищ Виктор и быстро и тихо истек кровью! А он сам, он ведь тоже в голодные дни чувствовал, как подкрадывается к нему смерть, страдал от холода и замерзал, замерзал! А как он боролся, как щелкнул костлявую по носу, с каким смертельным страхом и с какой жестокой яростью защищал свою жизнь! Большего, как ему казалось, человеку не дано пережить. Только с Нарциссом можно было бы поговорить об этом, больше ни с кем.
Когда Златоуст впервые пришел в себя на своем соломенном ложе, он не обнаружил в кармане дуката. Неужели он потерял его в эти последние голодные дни, когда брел, шатаясь, в ужасном, полубессознательном состоянии? Долго размышлял он об этом. Дукат стал ему дорог, он не мог смириться с потерей. Деньги мало для него значили, он вряд ли знал им цену. Но эта золотая монета была дорога ему по двум причинам. Это был единственный подарок Лидии, оставшийся у него, так как шерстяная поддевка осталась на Викторе в лесу и была пропитана его кровью. И потом ведь именно из-за монеты, с которой он не хотел расставаться, ему пришлось схватиться с Виктором и, защищаясь, убить его. Если дукат потерялся, то все переживания той ужасной ночи в какой-то мере лишались смысла. После долгих раздумий он открыл свою тайну крестьянке.
— Кристина, — прошептал он, — у меня в кармане была золотая монета, а теперь ее там нет.
— Заметил, значит? — спросила она с удивительно доброй и в то же время лукавой улыбкой, так восхитившей его, что он, несмотря на слабость, обнял ее. — Какой же ты странный ребенок, — нежно сказала она, — такой умный и благородный и такой глупый! Разве можно бегать по свету с дукатом в открытом кармане? Ах ты, дитя мое малое, милый ты мой дурачок! Твою монету я нашла сразу, как только положила тебя на солому.