Нарцисс и Златоуст
Шрифт:
Так шли они целый час, рыцарь впереди, в полном молчании. Златоуст стал думать о том, что ему предстоит. Рыцарь вооружен. Может быть, он собирается его убить. Однако Златоуст не верил в это. Опасность была невелика: стоило ему только побежать, и старик со своим мечом будет беспомощен. Нет, его жизнь была вне опасности. Но это молчание и ходьба следом за оскорбленным, торжественно-важным человеком, это безмолвное выдворение с каждым шагом становились все тягостнее.
Наконец рыцарь остановился.
— Дальше пойдешь один, — сказал он хриплым голосом, — и все прямо и прямо. И продолжай свою бродячую жизнь, к которой ты привык. Но если когда-нибудь покажешься вблизи моего дома, тебя пристрелят.
Он остался стоять; в тусклом свете заснеженного утра его окаймленное седой бородой лицо казалось мертвенно-бледным. Словно призрак стоял он, не трогаясь с места, пока Златоуст не скрылся за ближайшими холмами. Красноватые блики на затянутом облаками небе исчезли, солнце так и не выглянуло, медленно закружились в воздухе редкие робкие снежинки.
Девятая глава
Златоуст ездил здесь верхом, местность была ему знакома; по ту сторону замерзшего болота должна стоять рига рыцаря, дальше еще один крестьянский двор, где его знали; там он сможет отдохнуть и переночевать. Доживем до утра, а там видно будет. Постепенно к нему вернулось чувство свободы и чужбины, от которых он на некоторое время отвык. Она встречала его в этот ледяной неприветливый зимний день не очень-то ласково, чужбина, она сильно попахивала тяготами, голодом и бедствиями, и все же ее простор, ее размах и суровая неумолимость успокаивали и почти утешали его изнеженную и смятенную душу.
Он устал шагать. О прогулках верхом теперь придется забыть, подумал он. О широкий мир! Снег почти прекратился, вдали полоска леса и серые облака сливались друг с другом, из края в край, до самого конца света царила тишина. Что-то теперь с Лидией, с ее бедным пугливым сердечком? Ему было до боли жаль ее; он с нежностью думал о ней, отдыхая под одиноким голым ясенем посреди опустевшего болота. Наконец холод согнал его с места, он встал на негнущиеся ноги и заставил себя двигаться, постепенно переходя на размашистый шаг; скудный свет пасмурного дня, казалось, уже опять начал убывать. Он все шагал и шагал по опустевшим полям, ни о чем не думая. Сейчас не имело смысла думать или лелеять в душе чувства, будь они даже самые нежные, самые прекрасные; надо согреться, надо вовремя добраться до ночлега, надо, подобно кунице или лисе, выжить в этом холодном и неуютном мире и не погибнуть в первый же день в открытом поле; все остальное не важно.
Услышав вдалеке стук копыт, он удивленно оглянулся. Неужели его преследуют? Он схватился за маленький охотничий нож в кармане и расстегнул деревянный чехол. Вот показался и всадник. Златоуст издали узнал лошадь из конюшни рыцаря, она упорно двигалась следом за ним. Бежать не имело смысла, он остановился и стал ждать, без особого страха, но весь напрягшись, с учащенно бьющимся сердцем. На мгновение у него мелькнула мысль: «Вот будет славно, если мне удастся прикончить этого всадника; тогда у меня была бы лошадь и весь мир у моих ног!» Но он засмеялся, когда узнал всадника: это был молодой конюх Ганс, паренек с водянистыми светло-синими глазами и добродушно-смущенным мальчишеским лицом; чтобы убить этого славного малого, надо иметь каменное сердце. Он приветливо поздоровался с Гансом и ласково поприветствовал лошадь по кличке Ганнибал, которая его тотчас узнала; Златоуст погладил ее по теплой влажной шее.
— Куда держишь путь, Ганс? — спросил он.
— К тебе, — засмеялся парень, сверкнув белыми зубами. — Ты прошагал уже изрядное расстояние! Мне нельзя задерживаться, я должен только передать тебе привет и вот это.
— От кого же привет?
— От барышни Лидии.
Он протянул сверток, который Златоуст взял.
— Скажи, Ганс, не найдется ли у тебя в кармане куска хлеба? Дай мне.
— Хлеба? Думаю, корочка найдется.
Он порылся в карманах и вынул кусок черного хлеба. После этого он собрался уезжать.
— А что поделывает барышня? — спросил Златоуст. — Она ничего тебе не поручила передать? Нет ли для меня письмеца?
— Ничего. Я видел ее лишь мельком. В доме, видишь ли, черт знает что творится; хозяин рвет и мечет, что твой царь Саул. Я должен отдать тебе только этот сверток, больше ничего. Мне пора назад.
— Подожди еще минутку! Слушай, Ганс, ты не уступишь мне свой охотничий нож? Мой совсем маленький. Волки нападут, да и вообще лучше, когда у тебя в руках что-нибудь более подходящее.
Но об этом Ганс и слышать не хотел. Будет жаль, сказал он, если с магистром Златоустом что-нибудь случится. Но свой кинжал он не отдаст никогда, нет, ни за какие деньги, даже в обмен на что-нибудь, даже если его попросит об этом сама святая Женевьева. Вот так, а сейчас ему надо спешить, всего хорошего, и очень жаль.
Они пожали друг другу руки, и паренек ускакал; со странно щемящим сердцем Златоуст смотрел ему вслед. Затем он развернул сверток, обрадовался добротному ремешку из телячьей кожи, которым он был перевязан. В свертке была вязаная поддевка из толстой серой шерсти, скорее всего, ее связала Лидия специально для него; в поддевке было еще что-то твердое, хорошо завернутое, это был кусок окорока, а в окороке был надрез, и оттуда выглядывал блестящий золотой дукат. Записки он не нашел. Держа в руках подарок Лидии, он нерешительно стоял на снегу, затем снял куртку и быстро натянул на себя поддевку, обдавшую его приятным теплом. Затем в один миг надел куртку, спрятал золотой в самом потайном кармане, затянул ремень и зашагал по полям дальше. Надо было искать место для привала, он очень устал. Но идти к крестьянину он не хотел, хотя там было теплее и, вероятно, можно было разжиться молоком; ему не хотелось болтать и отвечать на вопросы. Он переночевал в риге, и ветреным утром, в мороз, отправился дальше, холод заставлял его делать большие переходы. По ночам ему снился рыцарь с мечом и две сестры; много дней сердце его сжималось от одиночества и тоски.
В один из следующих вечеров он переночевал в деревне, где у бедных крестьян не было хлеба, но зато его угостили пшенным супом. Здесь его ждали новые переживания. Крестьянке, чьим гостем он был, ночью пришла пора рожать, и Златоуст при этом присутствовал; его подняли с соломы и попросили помочь, хотя вся его помощь ограничилась тем, что он держал горящую лучину, пока повитуха занималась своим делом. Он впервые увидел, как рождается человек, и не сводил изумленных, горящих глазе лица роженицы, неожиданно для себя обогащаясь новым опытом. По крайней мере то, что отражалось на лице роженицы, казалось ему достойным внимания. При свете лучины, когда он с безмерным любопытством смотрел в лицо мучавшейся родами женщины, ему бросилось в глаза нечто неожиданное: черты искаженного болью лица почти не отличались от тех, которые он замечал на лицах других женщин в момент любовного экстаза! Выражение невыносимой боли было сильнее и больше искажало лицо, нежели выражение страстного желания, но в целом не отличалось от него, это была та же самая конвульсия, чем-то похожая на оскал, то же воспламенение и угасание. Он и сам не понял почему, но его поразило удивительное открытие: оказывается, боль и желание могут походить друг на друга как две капли воды.