Нарисую себе счастье
Шрифт:
— Ладно, — кивнул брат без всякого почтения и громко шмыгнул носом.
Когда доктор вошел в дом, я подлетела к мальчишке и ухватила его за ухо, выкручивая:
— Ты как себя ведешь, паршивец? Это лучший лекарь Большеграда! К нам издалека приехал, милость оказал, а ты даже не поздоровался! И еще рожи тут корчишь!
— Ай-ай, пусти, дура! Оторвешь же!
— Если б тебе это ума прибавило, то и оторвала бы. Слушай внимательно, мой глупенький братец: кобылу напоить. Доктору улыбаться. Меня не выдавать.
— Нет. Зачем?
— На работу к Долохову на фабрику меня взяли. Вот, даже аванс выдали.
И я, отпустив Ильяна, гордо продемонстрировала несколько серебряных монет.
— Это чего, на фабрике столько платят? Я тоже хочу!
— Не дорос еще. будешь по дому шуршать. Бесплатно. И за матерью смотреть, пока я на работе, ясно?
— Да ты совсем уже…
Привычную ссору прервал голос доктора Пиляева. Я услышала какие-то напряженные нотки в нем и немедленно встревожилась, отталкивая брата и вбегая в дом.
— Звали?
— Да. Маруш…
Мать сидела в кресле, бледная, но спокойная. В чистом платье, в простой косынке. Смотрела на меня с легким удивлением, щурилась. Видела ли она, что волосы у меня под шапкой, а вместо юбки я нацепила портки? Не знаю. После смерти отца она все больше уходила в себя, совсем не замечая того, что вокруг.
— Да говорите как есть, доктор, — не вытерпела я. — Что, все плохо?
— В общем, дела неважные. Легкие не в порядке, с сердцем проблемы.
— Она умрет? — испуганно сглотнула я.
— Ну что ты, дитя, я вас не брошу, — тихо ответили мать. — Как-нибудь справимся. Мой дорогой Игнат просил, чтобы я за ним не стремилась.
Я стиснула зубы.
— Пойдем на крыльцо, поговорим.
Я вышла следом за доктором, вздыхая.
— Было бы лето на дворе, я б посоветовал мать на воды свозить, к Ильманскому источнику. Но зимой лучше ее не дергать. Немного подлечил, станет легче. Но тут быстро нельзя, сердце не выдержит. Я тебе микстуры укрепляющие выпишу, каждый день пить их нужно. Приеду через неделю, погляжу, как дела пойдут. Непременно дом протапливайте. Мерзнуть ей совсем нельзя. И питание нужно сытное и три раза в день, а то исхудала совсем матушка ваша.
Я угрюмо молчала. Ну конечно, так Ильян за этим и приглядит. Положим, микстурами напоить я успею. Дом братец протопит. А вот как с едой-то быть? Соседей просить разве что…
А воды и вовсе недосягаемы. И не так далеко, как я упомню, но ведь на все деньги нужны, а их где взять-то?
— Что же, я поехал. Встретимся через неделю. А микстуры я через Казимира передам, вы же все равно увидитесь.
— Спасибо, доктор, — с чувством выдохнула я. — Молиться за вас буду! Вы святой человек!
— Ну, глупости. У меня ведь тоже сердце имеется. И родители живые еще. Мне ли не знать, как тяжело, когда они
Я закивала и поискала глазами брата. Маленький засранец куда-то спрятался, не иначе, чтобы с доктором не прощаться. Ну почему он такой вредный? И вот как мне не волноваться, оставляя матушку без присмотра?
Пиляев уехал, Ильян так и не вышел. Лошадь, впрочем, напоил — ведро пустое возле плетня стояло.
Подхватила ведро, медленно побрела в дом. Стало быть, матушка выздоровеет. Пусть и не сразу, но надежда есть. Значит, все не зря.
“Приличные люди в доме шапку снимают” — передразнила я доктора, сдергивая с головы картуз.
Как будто я не знаю! Что делать-то?
Кудрей было жалко до слез. Но нужно резать. Не думаю, что на фабрике выйдет постоянно их прятать. А ведь коса — девичья краса. Я и сама волосы свои любила. Длиной почти до пояса, вьющиеся, на солнце сверкающие медью… Единственная моя гордость.
Но что гордость, когда на кону стоит жизнь матери?
Всхлипывая и отчаянно жалея себя, я в потемках разыскала портновские ножницы.
— Свечку-то зажги, Мари, — раздался тихий голос матери, перепугавший меня до икоты. — Или в темноте сидеть будем?
Я сунула ножницы за пояс и послушалась. Мать стояла у меня за плечом и смотрела на меня с грустью.
— Рассказывай, что задумала. Вижу же, что денег где-то достала, лекаря славного привезла. В портках мужских щеголяешь. Не хочу гадать и подозревать тебя. Говори скорее, мне доктор волноваться не велел.
Отчего-то стало спокойно и даже тепло. Матушке и в самом деле стало заметно лучше. Она уже не хрипела и не кашляла на каждом слове. И рассуждала вполне разумно.
— На фабрику к Долохову меня взяли, — призналась я. — Но я переоделась мальчиком.
— Лучше б братец твой работу нашел, — вздохнула мать. — Вымахал с меня ростом, а все как маленький.
— Так двенадцать ему только, а на фабрику с четырнадцати берут. Жили бы мы в городе…
— Но мы не в городе, — кивнула мать. — Ничего, я слышала, Долохов — хозяин не злой, хоть и суровый. Да и ты, конечно, рисовальщиком пойдешь, а не глину месить и ящики таскать.
— Уж конечно.
— Сложно тебе будет, дочка, среди мужиков. Если б Игнат жив был, не пустил бы.
Я промолчала, не зная, что на это сказать.
— Волосы обрезать придется, — только и смогла вымолвить.
— Отрастут, — всхлипнула мать, а потом сжала меня в объятиях. — Прости меня, родная, прости!
— Да ты то в чем виновата?
— Слабая я, слепая почти. Одни беды со мной!
— Справимся, матушка. Ты доселе нас кормила, теперь я кормилицей буду. Вот что, не плачь, лучше Ильяну рубашку заштопай, а потом отдыхай. А я до тетки Марфы сбегаю, яиц и молока куплю у нее. Будет у нас нынче пир.