Нарисую себе счастье

Красовская Марианна

Толкнула тяжелую, выкрашенную зеленой краской дверь с сияющей медной ручкой, шагнула внутрь и заморгала от неожиданности.

Во-первых, здесь было не просто светло, а очень светло. Широкие окна пропускали солнечные лучи, а несколько ярких светильников под невысоким потолком еще и добавляли освещения. Во-вторых, тут пахло далеко не луком. По неосторожности я глубоко вдохнула едкий туман и тут же закашлялась, аж слезы из глаз брызнули.

— Э, малец, чего тут потерял? — кто-то хлопнул меня по спине, кто-то протянул платок, чтобы я

смогла закрыть нос и рот, как и все тут работавшие. — Да не бойся, тут только пыль солевая. Она не опасная.

Я огляделась. Несколько мужчин, в основном преклонного возраста, сидели сгорбившись над кувшинами и вазами. Человек, намотавший мне на лицо кусок несвежей тряпки, был, видимо, тут главным.

— Меня зовут Маруш, — проскрипела я, с трудом дыша. — Почему окна не открываете? Задохнетесь же.

— Ветер сегодня. Сейчас красители разведем и пойдем погуляем чуток. Ты новенький, что ли?

— Да, меня Хозяин в рисовальщики взял.

— Твердая рука — это славно. Но все же пока к бабам тебя посадим. У них работа проще.

— К бабам? — заморгала я. — А у вас и женщины работают?

— Еще как работают. Пойдем-ка.

Схватил меня за рукав и потащил куда-то вглубь комнаты. Нырнул в маленькую дверцу — и мы словно в другом мире очутились. Здесь не было ни пыли, ни тумана, только большой стол, застеленный льняной пятнистою скатертью. А за столом сидели четыре женщины и… пели. Сладко так пели, красиво. Я от такого дива головою затрясла. Никак надышалась порошков ихних и теперь чудится всякое?

Но нет, разглядев нас, женщины смолкли, отложили свою работу и на нас уставились с интересом.

— Ученика принимайте. Это Маруш. Пока пусть у вас сидит, а там видно будет.

— Мальчишка же совсем, — неодобрительно покачала головой одна их женщин. — Какой из него рисовальщик? Сумеет ли что-то? Только разве глазурь наносить… Да и то дело не самое простое. Забери его себе, Прохор. У нас тут работа тонкая.

— Полно, не велик труд — палочки да листочки выводить на блюдцах. Зато и краски у вас не синие и не золотые.

Женщина вздохнула и кивнула на топчан в углу.

— Ладно, оставляй. Как тебя там? Маруш? Посиди пока, погляди, чем мы тут заняты. Закончу я чашки и к делу тебя пристрою. Зови меня теткой Даной.

Я кивнула расстроенно. И стоило в мужское переодеваться, когда могла бы даже косу не резать? Вон, и женщины работают. Врали, выходит, что только мужиков Долохов берет.

Села в углу, злясь на себя и присматриваясь к работе. Женщины больше не пели, знать, меня стеснялись. Рисовали быстро и ловко. Перед каждой на столе лежал листок с эскизом. Кисти у них разные — были и широкие, и тонкие. И краски разные. Одна широкие мазки на чашку наносила и отставляла в сторону. Вторая подсохшую чашку к себе придвигала и тоненькой кистью добавляла мелкие штрихи. Третья — только палкой тыкала, оставляя круглые пятнышки, видимо — будущие ягоды. А последняя уже дорисовывала все, что оставалось, и возле

нее был весь стол чашками заставлен. Мне немедленно захотелось ей помогать.

— Смотришь, Маруш? — подала голос тетка Дана, что рисовала зеленые мазки листьев и стеблей.

— Смотрю.

— Как думаешь, что главное в узоре?

— Чтобы ровно было? И краска не потекла?

— Нет, глупый. Чтобы все чашки одинаковые были. Попробуй двенадцать рисунков сделать, чтобы друг от друга не отличались, сам поймешь, как это сложно.

— Да чего уж проще, — буркнула я, почесав нос. — Трафарет из бумаги вырезать да по нему красить.

В мастерской вдруг воцарилась тишина. Женщины разом отложили кисти и уставились на меня во все глаза.

— А ну-ка, поясни.

— Так это… — вжала я голову в плечи. — Ну, трафарет. Когда в листе бумаги дырочки прорезаны. По ним кистью проводишь… Я ведь в школе рисовальной учился. Мы для начала учились цветы всякие по трафаретам рисовать. Потом, правда, уже сами…

Голос мой становился все тише. Я вдруг подумала, что умничать вот так сразу, с первого же рабочего дня, — не самая добрая мысль.

— Интересно говоришь, — кивнула тетка Дана. — Только бумага-то намокнет быстро.

Она убрала под косынку выбившуюся прядь седых волос и ободрительно мне улыбнулась.

— К тому же чашка-то не плоская, — добавила молодая хорошенькая девушка в желтом платке. — Для тарелок хорошо будет, для тарелок мы стеклянными пластинами пользуемся. А с чашкой — кистью быстрее.

Я на мгновение задумалась.

— Стеклянная — это как?

Не успела узнать. Хлопнула вновь дверь, и в мастерской показался сам Долохов.

— Чего болтаем, девицы? Никак работа закончилась?

Я от его густого раскатистого голоса даже присела испуганно. Ругать будет, поди. А то и уволит за пустые разговоры. Но женщины не убоялись, только заулыбались радостно.

— Да вот, Казьмир Федотыч, новенького уму-разуму учим. Кажися, толковый мальчонка. Еще кисть в руки не брал, а уже придумывает что-то?

— Славно, славно. А только “виноградную” партию нужно к ночи в обжиг поставить. И “яблоки” все в Большеграде скупили, надо еще с десяток.

Я быстро прикинула, что в одном сервизе — дюжина чашек и каждая с блюдцем. Это же сто двадцать, нет, даже двести сорок рисунков! Сколько же времени займет такая работа? А что потом, в глазах только виноград и яблоки скакать ночью будут?

— Яблоки так яблоки, Казьмир Федотыч, — кивнула тетка Дана. — А только надоели нам ваши яблоки хуже чем горькая рябина!

Женщины залились смехом, а та, молодая, в желтом платке, храбро добавила:

— Нельзя ли нам вишню рисовать или огурцы какие?

— Нельзя, — веско ответил Долохов. — Пока образца нету, рисуйте “виноград”. Да побыстрее, не то сердиться начну.

Он еще раз окинул тяжелым взглядом женщин, тут же схватились за кисти, а потом опустил горячую ладонь мне на плечо.