Наркомпуть Ф. Дзержинский
Шрифт:
Сжато изложив содержание справки, нарком снова задумался над последними словами ленинской записки; «Как иначе бороться с кризисом?». Затем продолжал писать:
«Теперь о нашем кризисе. Несмотря на очень тяжелое положение, мне кажется, что мы выдержим, если партия обратит внимание на транспорт и не будет переставать за ним следить. НКПС и все местные управления дорог — это бюрократические, замкнутые, неподвижные, проникнутые рутиной аппараты. Наши комиссары — это не пионеры сейчас, не хозяйственники, а бывшие бойцы на фронте, совершенно не приспособленные к хозяйственной работе. Необходимо нас перетряхнуть, а саму работу
Дзержинский обедал в столовой Совнаркома. Машинально подносил он ложку ко рту и ел, думая о чем-то своем, как вдруг его внимание привлек шумный разговор, доносившийся из угла зала, где сидел Луначарский. Речь шла о новой постановке Большого театра.
«Спорят о премьере, а я и старых постановок почти не видел», — думал Дзержинский. Вдруг услышал громкий возглас:
— Феликс Эдмундович! А я и не заметил, как вы вошли… Лавируя между столиками, к нему пробирался Семашко, держа в одной руке тарелку с котлетой, а в другой — стакан жидкого киселя.
«Снова какая-нибудь эпидемия вспыхнула на железных дорогах», — подумал Дзержинский, но Семашко, усевшись напротив него, неожиданно спросил:
— Что там у вас за серьезный конфликт в НКПС?
Феликс Эдмундович настороженно посмотрел на него:
— Какой конфликт вы имеете в виду?
— Понятия не имею, — ответил Семашко. — Я хотел вас об этом спросить. 24 июня в качестве наркомздрава я присутствовал на консультации профессоров у постели Ленина…
— Скажите, как его состояние?
— Теперь лучше, но Владимиру Ильичу пока еще запрещено читать газеты и книги, разговаривать на политические и деловые темы. И вы, конечно, представляете, как это его угнетает… Но разве Ленин может не думать, не волноваться, не тревожиться по поводу партийных и государственных дел? И тут врачи бессильны…
— Тут никто не властен над ним, — печально заметил Дзержинский.
— Так вот, — продолжал Семашко, — до начала консилиума дежурный врач рассказал мне, что ночь на второе июня Владимир Ильич провел плохо. Его мучил какой-то кошмар, он проснулся и затем долго не мог уснуть. Утром неохотно говорил об этом и вскользь упомянул о каких-то интригах в НКПС.
— Что вы говорите! — взволнованно воскликнул Дзержинский.
— Вскоре начался консилиум и мой разговор с доктором прервался. После врачебного осмотра Владимир Ильич обратился к профессорам: «О делах говорить не буду, но разрешите только три вопроса предложить Николаю Александровичу Семашко». Профессора разрешили. И Владимир Ильич спросил меня о видах на урожай, о конференции в Гааге и о конфликте в НКПС. На первые два вопроса я ответил, а вот по третьему — ничего не мог сказать… Тогда Ленин поручил мне передать в ЦК партии его мнение — о необходимости быть очень осторожными на переговорах в Гааге, а также обязательно уладить конфликт в НКПС. При этом Владимир Ильич добавил: «У меня даже в начале болезни ночью кошмар был из-за него, а врачи думали, что это галлюцинация…».
Дзержинский был потрясен этим рассказом.
— Почему вы молчите, Феликс Эдмундович?
— Меня так поразило ваше сообщение…
— А в чем все-таки суть конфликта? Ведь Владимир Ильич может меня снова спросить о положении в наркомате путей сообщения…
— Дело вот в чем. За два месяца пребывания
— А почему вы говорите «в основном»? Значит, еще не полностью?
— Видите ли, руководство профсоюзом транспортников — Цектран выступало и еще продолжает выступать против реформы… Но я смотрю на положение оптимистически. Вскоре соберется профсоюзный съезд транспортников, и я не сомневаюсь, что он поддержит усилия НКПС, одобрит намеченные нами пути восстановления транспорта и выберет новое, более дальновидное руководство профсоюзом… Когда увидите в Горках Владимира Ильича, успокойте его, скажите, что конфликт в НКПС улажен.
— Пришел доложить вам, Феликс Эдмундович, что за последнее время на местах участились случаи незаконных действий агентов железных дорог, — сообщил Благонравов на очередном приеме у наркома.
— Много жалоб получено?
— Нет, я сужу по материалам транспортного отдела ГПУ. [23]
— А почему нет жалоб от пассажиров и клиентов?
Благонравов пожал плечами:
— В довоенное время на станциях и пристанях были жалобные книги, ну, а в годы войны не до них было…
23
6 февраля 1922 г. ВЧК была реорганизована в Государственное политическое управление (ГПУ) при НКВД,
— Надо их восстановить, — распорядился Дзержинский, — вам следует продумать порядок рассмотрения заявлений, поступающих от граждан. В управлениях дорог и в НКПС кто-то должен за этим следить. Полагаю, что есть смысл создать специальные бюро жалоб…
— Я тоже так думаю, — сказал Благонравов. — Хорошо бы вам призвать население и железнодорожников бороться со злоупотреблениями…
— Подготовьте такой приказ, — одобрил нарком. — Закончить его надо бы так: «Всем работникам железнодорожного и водного транспорта республики без исключения вменяю в непременную обязанность твердо помнить и неуклонно проводить в жизнь лозунг: „Транспорт для граждан, а не граждане для транспорта“». Нужно, чтобы все это усвоили и осознали… Теперь скажите мне, я еще вчера хотел вас об этом спросить — закончено ли следствие по делу «Трансуниона»?
— Полностью закончено.
— Как сформулировано обвинение?
— Использование за взятки подвижного состава в интересах частных лиц и в ущерб государственным перевозкам. Подтвердилось, что фактическим хозяином частного товарищества «Трансунион» был инженер Багдатьян. Он получал 35 процентов всех доходов. Это — пройдоха и мошенник высшего класса. До революции был крупным коммерсантом. Его ближайший сообщник — инспектор окружного комитета по перевозкам Гамаженко, которого Багдатьян привлек в правление товарищества. Этот Гамаженко разъезжал по линии в своем вагоне и, пользуясь служебным положением, продвигал маршруты товарищества вне всякого плана… За свои услуги он получил 200 миллионов рублей…