Наркомпуть Ф. Дзержинский
Шрифт:
— Феликс Эдмундович! — осмелел художник и попросил — Посмотрите, пожалуйста, на меня, я вас отвлеку минутки на три, не больше.
— Вы, кажется, товарищ Кацман, собирались всего три минуты со мной разговаривать, а уселись здесь довольно прочно, — усмехнулся Дзержинский и посмотрел на собеседника.
Желая продлить этот момент, художник, лихорадочно быстро работая карандашом, одновременно спросил, приходилось ли Феликсу Эдмундовичу когда-нибудь позировать.
— Приходилось, — ответил Дзержинский. — В 1920 году в Москву приезжала из Лондона скульптор мисс Шеридан.
— И долго вы позировали мисс Шеридан? — продолжал расспрашивать художник, пытаясь запечатлеть трудно уловимое выражение его глаз.
— Однажды я просидел около двух часов, почти не двигаясь. Даже она была этим поражена и воскликнула: «У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо! Где вы этому научились? Я буду посылать в эту школу своих нетерпеливых клиентов…». Ответил ей, что вряд ли они на это согласятся, что школой моего терпения была тюрьма, где я провел одиннадцать лет, пока революция не освободила меня.
Дзержинский помолчал и добавил.
— Все-таки надо отдать должное этой мисс. Она приехала к нам, полная предубеждений, напичканная буржуазной пропагандой, и все же в стране Советов, вероятно, чутьем художника, она по-своему, в какой-то мере почувствовала правду.
— Она вам говорила об этом?
— Нет, но вернувшись в Лондон, Шеридан написала книгу о своих впечатлениях. Там она рассказывала о встречах в Москве, в том числе и со мной. Из нашего посольства мне прислали перевод отрывка из этой книги.
Председатель ГПУ порылся в одном из ящиков своего стола и вынул два напечатанных на машинке листка.
— Сначала Шеридан, — с усмешкой сказал Дзержинский, — прошлась насчет профиля моего лица, моих глаз, якобы, как она пишет, «омытых слезами вечной скорби». Видимо, — это сентиментальность, связанная с ее профессией скульптора. А вот, что Шеридан пишет дальше: «Во всяком случае, увидев его, я больше никогда не поверю ни одному слову из того, что пишут у нас о господине Дзержинском». Вывод она делает такой: «Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера», а, как она выражается, «фанатическое убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо человечества и народов, сделало из подобных людей революционеров. Добиваясь этой цели, люди с утонченным умом вынесли долгие годы тюрьмы…».
— Интересно бы прочитать эту книжку, — сказал художник и снова спросил:
— Больше вы никому не позировали?
— Был еще один московский живописец. Я перестал ему позировать. Ну, хватит, — усмехнулся Дзержинский. — Вы думаете, что я не разгадал вашей тактики задавать мне вопрос за вопросом для того, чтобы я смотрел на вас? Но, извините, мне некогда…
Подобно школьнику, пойманному на шалости, молодой художник покраснел и продолжал молча рисовать. «Как тонко он чувствует правду, — думалось ему, — с ним нельзя хитрить. А все-таки почему он перестал тому позировать?»
Минут через десять, как бы читая его
— Вас, вероятно, съедает любопытство, почему я перестал позировать? Так вот, ваш собрат по профессии вообразил, что я как нарком путей сообщения могу разбрасываться бесплатными железнодорожными билетами. Как-то ему нужно было съездить в Петроград по делам художественной выставки. Я разрешил выдать ему билет. После этого он начал просить билеты для своих родственников. Мне стало неприятно с ним встречаться и я прекратил сеансы.
Председатель ГПУ посмотрел на часы, встал со стула, прошелся по комнате, мельком глянул на карандашный набросок портрета, приоткрыл дверь и позвал секретаря.
Когда тот вошел, он попросил вызвать из гаража машину и, бросив взгляд на художника, распорядился дать ему на завтра лошадь для перевозки мольберта.
Художник поблагодарил и стал прощаться.
— Вам не в район Тверской улицы? Жаль, мог бы вас подвезти. Сегодня у меня счастливый день, — сказал Дзержинский и лицо его осветилось радостью. — Мы открыли на Александровском вокзале рабочую столовую на тысячу четыреста человек.
До Дзержинского, бессменного председателя Деткомиссии ВЦИК, дошли вести о тяжелом положении Покровского приемника для беспризорных ребят в Москве. Желая из первых рук узнать о нуждах детей, он вызвал к себе в НКПС инспектора отдела народного образования, прикрепленного к этому учреждению. Инспектором оказалась Екатерина Халатова, мать члена коллегии НКПС Артема Халатова.
Слушая свою собеседницу, Феликс Эдмундович вспомнил, что ему рассказывали о ее самоотверженной работе, о том, с каким отчаянным упорством уговаривает она беспризорников следовать за ней в приемник. Педагог по профессии, она не чурается никакой грязной работы и по-матерински ласково стрижет и моет головы запаршивевших малышей, мажет мазью гнойные струпья на детских тельцах.
Доброжелательно вглядываясь в измученное от беспокойной работы лицо Халатовой, Феликс Эдмундович подумал: «До чего сын похож на свою мать. У Артема Багратовича такие же жгучие миндалевидные глаза, такие же черные, как смоль, волнистые волосы. И, видимо, сходство у них не только внешнее, но и внутреннее, духовное. Вероятно, от матери унаследовал он упорство в достижении цели и щедрую любовь к людям».
Дзержинский спросил Халатову:
— Из всех перечисленных вами бед, Екатерина Герасимовна, что вы считаете главной бедой?
Халатова, не задумываясь, твердо сказала:
— Главное — это не материальные трудности. Основная беда в том, что много наших трудов пропадает даром. Проходит несколько дней и ребята исчезают, бегут из приемника. И получается у нас не воспитательное учреждение, а проходной двор. И снова начинай все сначала. Мы ложкой пытаемся вычерпать море. Поневоле руки опускаются.
— В чем же по вашему выход из положения? — сразу задал вопрос Феликс Эдмундович.
— Я считаю, что следует заинтересовать ребят живым делом, — ответила Халатова.