Народ лагерей
Шрифт:
Шопен — Экспромт,
Кальман — «Без женщин жить нельзя на свете, нет!»,
«Эх, моя Наташа»,
«Ложка, вилка и тарелка деревянные»,
«Jumbo ist ein Elefant»,
«Журавли»,
«Твой цветущий палисадник, он мне по сердцу пришелся»,
Прокофьев — «Победный марш».
Про марш какой-то бригадир вычитал в газете «Игаз Со», но сыграть его не удалось, поскольку автор писал его для труб и арф, но арфы в лагере не нашлось. Впрочем, труб тоже. Но остальные заявки были выполнены, хотя иной раз скрепя сердце, ведь истинно народные песни никому на ум не пришли. При исполнении трогательных «Журавлей» многие плакали от умиления.
Что
И все же в некоторых библиотеках венгероязычная литература была представлена. Фонд ее комплектовался из продукции московского Издательства литературы на иностранных языках, изначально не рассчитанной на потребности пленных. Поэтому первое время в лагеря поставляли избранные произведения Ленина, основные труды Сталина и другие работы теоретического характера, которые мало чем могли помочь политически неподкованным массам.
Позднее был выпущен целый ряд изданий, многие из них политического содержания. Например:
Александров — «Фашизм — злейший враг человечества», сборник «Маркс и Энгельс о реакционной Пруссии», Енэ Варга — «Фашистский «новый порядок» в Европе», Карпинский — «Советская система государственного управления».
Из потока печатной продукции лишь последняя давала представление о советской демократии; остальные, будучи оторванными от реальной действительности, не выходили за рамки абстрактной теории. Раздел художественной литературы в библиотеках тоже был крайне убогим: несколько книг, брошюр, прокламаций на венгерском языке, выпущенных тем же издательством. Кое-какие стихи или рассказы.
Все эти книги, безусловно, писались с лучшими намерениями. Будь у авторов столько же художественных способностей, сколько добропорядочности, пленные брали бы эти книги нарасхват. Но удобный случай был упущен. Вспоенные на водопроводной воде массы возжаждали приобщиться к напиткам получше. Их угостили вином. Вино оказалось чистым, неразбавленным, но не благородных сортов. Там, где вино попадалось марочное, люди им упивались. Мне известно о трех лагерях, где нашелся томик Петёфи, а в одном были стихи Аттилы Йожефа[11]. Книги эти были зачитаны до дыр.
Библиотеки — если они были — давали много знаний, но мало пищи для души. По мере того, как возрастала тяга к искусству, приходило и понимание: мы предоставлены самим себе, и требуется проявить инициативу, как хорошим солдатам. Так зарождалось в плену некое подобие культуры, подобно многому другому, взращенному в искусственном климате. Процесс рождения легко прослеживается.
* * *
Культура в лагере зародилась в тот момент, когда двое в углу барака, в перерыве, наконец-то заговорили на постороннюю тему. О чем? Не знаю. Но только уже не о том, отчего у окорока по-кошицки корочка почти черная или какое прозвище было у общего знакомого, рябого корчмаря… Речь шла о другом и, видимо, о чем-то интересном, поскольку, прислушавшись, и остальные стали подтягиваться к ним и участвовать в разговоре. Это и был тот миг, когда культура зародилась и стала крепнуть и расти.
Началось
Какие только идеи не приходили людям в голову! Помню лекцию о парусном флоте, ее читал майор генштаба по фамилии Фейер, а тема была объявлена так: «Корветы, фрегаты, линкоры…» Довелось мне услышать профессиональный доклад о фальшивомонетчиках и подделке денег, о зимних вредителях плодовых деревьев, о средневековом церковном облачении. Большинство лекторов стремилось осветить круг тем, в которых сами они не очень-то разбирались. Судя по всему, собственная профессия не кажется людям занимательной.
Словом, в темах недостатка не было. Помнится, слушал я о секретах дубления кож — целых две лекции и одну о наводнениях в Китае. Обстоятельное исследование о двойной бухгалтерии представил на суд общественности лагерный протестантский пастор. Слушателей также собиралось немало, в основном приходили из-за того, что «в это время по крайней мере не думаешь о жратве». Высказывание относится к той поре, когда все мысли были прикованы к еде. Возможно, собравшиеся в эти часы действительно не прислушивались к желудку; но уж и не к докладчику, в чем мне не раз доводилось убедиться.
Как-то раз присутствовал я на лекции одного молодого дирижера. Говорил он о венгерской народной музыке, о Бартоке и Кодае как собирателях музыкального фольклора, об исконной венгерской пентатонике и о том, что цыгане — всего лишь исполнители, а не сочинители венгерской народной музыки. «Следовательно, цыганская музыка не является венгерской народной музыкой», — сделал вывод лектор, и публика с энтузиазмом зааплодировала.
В углу зала стоял рояль, так что свою лекцию дирижер иллюстрировал примерами. В другом углу сидели четверо цыган, наспех сколоченный «оркестр», призванный доказывать обратные примеры. Вид у бедняг становился все более жалким и угнетенным, публичные обвинения придавили их горой.
Когда я уходил из клуба, цыгане уже и шелохнуться не смели, словно совершившие преступление не только против венгерской народной музыки, а против всей Венгрии в целом. Через час я снова заглянул туда. Цыгане, взмокшие от усердия, наяривали ходовые псевдонародные песенки, а слушатели горланили во всю мочь: «Эх да, с правого плеча налево, эх да, с левого плеча направо…» Громче всех надрывался юный дирижер. «Как же быть с венгерской народной музыкой?» — поинтересовался я. «Некогда мне, — отмахнулся он. — Не видишь, народ веселится!» Спасибо, по шее не накостыляли.
* * *
В плену культурные развлечения на вес золота: убаюкивают чувство тоски по родине, а в уста голодающих суют резиновую пустышку. «Не организовать ли нам театр?» — подбросил кто-то идею, и все загорелись. Актеры — потому что им хотелось играть, основная масса пленных — так как хотелось забыться, пропагандисты увидели в этом новую форму пропаганды… «Что будем играть?» — «Немого точильщика». — «Ладно, — согласился пропагандист. — Только надо подпустить туда политики». Сторонам кое-как удалось договориться, и родились первые курьезные постановки.