Народ лагерей
Шрифт:
(1974)
Военный плен — участь на редкость незавидная, но те, кому довелось ее пережить, думается, прошли неплохую школу. Мы, венгры, оказались в заключении с представителями всех наций, какие Гитлер сумел подбить на губительный для них поход против большевизма. Это значит, что вместе с нами были немцы, румыны, итальянцы, французы, чехи, австрийцы, японцы, и хотя у каждого народа были отдельные бараки, тем не менее сформировалась какая-то общая межнациональная жизнь. Большинство пленных было из простонародья, они отродясь не видели французов, а уж тем более негров (из французских колоний) — ведь и такие среди нас попадались. При совместном проживании неизбежно складывалась и общая судьба. Поначалу мы жили друг возле друга, но постепенно стали жить совместно друг с другом. Вместе выходили из лагеря на работы, а впоследствии, когда условия жизни стали приобретать более цивилизованный
В лагере все мы были существами израненными. Я-то был ранен и физически, но в душевном смысле пострадали все без исключения. Если и существовало когда-либо абсурдное положение, то наше было именно таковым. Мы были пленными страны, на которую сами напали с оружием в руках, хотя эта страна ничего худого нам не причинила. И все же с нами обращались по-человечески, я разве что слышал, как охранники ругались, но за четыре с половиной года ни разу не видел, чтобы кто-то ударил пленного. Мы жили с угрызениями совести, зная, что нам никогда не дождаться снисхождения от истории за содеянное. Израненные, истерзанные душевно, мы иной раз умели подбодрить друг друга всего лишь добрым словом. Такая вовремя оказанная поддержка способна творить чудеса. Поэтому я только пожимаю плечами, когда мне говорят, что теперь, мол, утрачена связь меж людьми. Мне не передался пессимизм ни здешних моих друзей, ни западных. Говорить, что помочь людям невозможно, способен лишь тот, кто взирает на ближнего как бы с отдаления или же холодными глазами. Я же ясно отдаю себе отчет: тем, что я сейчас произношу эти слова, я обязан исключительно людям, тому человеку, кто в трудную минуту поддержал меня, или тому, кто, сам будучи ранен, спасал мне жизнь. Коротенькое слово «если» не имеет смысла ни в масштабах мировой истории, ни с точки зрения биографии отдельного человека. Бог весть, что бы было, случись что-то иначе. И все же это «если» кажется мне правомерным. Не пройди я школу войны и плена, тогда, пожалуй, и я бы теперь был одним из апологетов философии Беккета. А так могу лишь твердить — порой без подкрепления должными аргументами, — что нельзя считать человечество пропащим, покуда один человек способен помочь другому.
(1976)
СРЕДСТВО ОТ НОСТАЛЬГИИ
Знай: там строится
Жизнь твоя.
Ей трудно строиться
Без тебя.
Тот, кто строит,
Тебе не знаком,
Но знай: он строит
Тебе твой дом.
Пилят, строгают,
Стены кладут,
Люди чужие
Дарят свой труд.
Воли цементом
Усилья крепя,
Пашут и сеют
Семя в земле
Прорастает — тебе.
Мадьяр, помоги
Своей судьбе!
Нет у них стали,
Чтоб строить мосты.
С ними ли вместе
Твои мечты?
То, что строится, —
Жизнь твоя.
Для тебя строится,
Но без тебя.
Каменщик, плотник
Строят твой дом.
Значит, обязан
Помочь им трудом.
В тоске по отчизне
Силы черпай.
Пусть воля волною
Хлестнет через край.
Наполни энергией
Жизни поток,
Как от магнита
Рождается ток.
Пусть ток твой
Прибавит родине сил,
Закрутит мощнее
Турбины машин.
Помни: там строится
Жизнь твоя.
Ей не построиться
Без тебя!
1945
РАССКАЗЫ
ПОСЛЕДНИЙ ПОЕЗД
Город — далеко внизу, у подножья леса — казался почти вымершим. Пустые дома на пустых улицах; слепые глазницы окон отражали сияние послеполуденного солнца. И только у вокзала наблюдалось кое-какое движение, а перрон буквально кишел беженцами. С гор время от времени долетала артиллерийская канонада; тревожный гул волнами прокатывался по толпе, по-новому перетасовывая ее и смыкая плотнее, — так волны утрамбовывают прибрежный песок. Пучком травы лейтенант счистил грязь с сапог и спустился по крутому склону вниз.
Он сделал немалый крюк, чтобы попасть к буфету, но буфет был уже закрыт. Пройдя чуть дальше, он протолкался в привокзальный ресторан, но и здесь посетителей не обслуживали. За столиками расположились зажиточные семейства; эти люди доставали дорожные припасы не из узелков, а из кожаных саквояжей, поблескивавших монограммами, и запивали еду черным кофе из термосов. Лейтенант вернулся на перрон и отыскал табачный киоск. Здесь тоже было пусто, весь товар — несколько выцветших почтовых открыток с видом местной римско-католической приходской церкви, памятника Бему на фоне сберегательной кассы и обзорной вышки.
Однако продавщица находилась на месте; она подкрашивала губы, а глаза у нее были заплаканные.
— Сигарет не осталось? — спросил лейтенант.
— Только те, что в витрине.
— Они же, наверное, не продаются.
— Шутник вы, — женщина подняла на него мокрые от слез глаза. — Как по-вашему, для кого я их придерживаю?
Двое суток у него не было во рту сигареты. Он скупил все, что завалялось в киоске, рассовал пачки по карманам, закурил, жадно затянулся.
— Будет еще какой-нибудь поезд? — небрежно поинтересовался он.
— Разве что на Варад, — ответила продавщица.
— А когда он отправляется?
— Вроде бы сейчас, — сказала продавщица. — Но жандармы снимают с поезда всех, кто в военной форме.
— Я ведь спросил просто так, — пояснил лейтенант. — Моя дорога — на фронт.
— Туда дорога открыта, — сказала продавщица и на миг задержала на нем взгляд своих заплаканных глаз. — Дело в том, что штатской одежды у меня больше нет.
— К чему мне она? — устало бросил он.
— Все, что от мужа осталось, я уже раздала.