Народ Мухаммеда. Антология духовных сокровищ исламской цивилизации

Шредер Эрик

Далее на нашем пути мы остановились на ночь в неком месте, когда вдали различили стены и крыши поселений и увидели гостеприимные огни. Тогда Абу Зайд, видя, что кошелек полон и нищета прошла, сказал мне:

– Тело мое грязно, и оно зовет. Позволишь ли ты посетить баню в одной из тех деревень?

– Как пожелаешь, но не долго, – отвечал я.

– В мгновение ока я буду здесь опять, – сказал он; и понесся прочь, как скаковая лошадь, вниз по дороге, сказав сыну: – Торопись!

Мы ждали и ждали его весь день, как ждут люди праздничного новолуния, а затем послали его разыскивать. Тускнеющий солнечный

свет угас, и подкрался пустынный берег дня. Тогда, когда ожидание наше затянулось дальше возможного и одеяние солнца померкло, я сказал своим спутникам:

– Мы ждали до горького конца, и потеряно было наше время: ясно, что он лгал. Итак, приготовьтесь продолжить путь.

И я поднялся взнуздать мою верблюдицу и нагрузил ее, и мы пустились в путь, так и не узнав, какое сопровождение он нашел вместо нашего.

Грязное дело о разводе

Однажды я собрался уехать из Тебриза, и мне нужна была компания в дорогу, я встретил Абу Зайда из Саруджа, закутанного в плащ, в сопровождении женщин. Когда я спросил его, что он делает и куда держит путь, он ответил, указывая на одну из женщин, вероятно самое прелестное создание с самым отвратительным характером:

– Вот женщина, на которой я женился, думая забыть об уделе изгнанника и справиться с горестями холостой жизни, но от нее я получил одни беспокойства, и она отказала мне в моем супружеском праве. Это из-за нее старый конь совсем охромел, и сейчас мы направляемся к судье. Если он уладит нашу ссору, я скажу: «Мир!» Нет – значит, развод.

Мне стало интересно, кто же выиграет в суде и чем все закончится, поэтому, оставив свои дела, пошел с ними.

Когда мы пришли к судье (человеку, который по своей скупости прятал бы в кладовую застрявшие между зубов кусочки), Абу Зайд упал перед ним на колени со словами:

– Вот, посмотри, эта норовистая кобылка, которую я не могу обуздать, хотя покорнее рыбьего плавника и жарче ее собственного сердца.

– Безумная! – сказал ей судья. – Разве ты не знаешь, что упрямство – великий грех против твоего повелителя и хозяина? Не знаешь, что расплатишься за него кнутом?

– Но послушай, – отвечала она, – это такой человек, что сбегает через заднюю дверь и любит не только соседку, но и соседку соседки.

– Стыд! Позор! – воскликнул судья. – Абу Зайд, ты сеешь семя в соленом болоте? Ищешь цыплят там, где не высиживал? О Петух, ты больше не закукарекаешь.

– О Повелитель Ветров! – закричал Абу Зайд. – Она лживее жены Мусейлимы. – Абу Зайд зашипел как пламя, вспыхнул ревущим гневом и вскрикнул: – Умри, несчастье мужа и соседей! Ты мучаешь меня дома и лжешь здесь? Ты помнишь, как я женился на тебе, и пришел увидеть свое, и нашел то, что было уродливей обезьяны, суше, чем шкура, жесткое, как древесина пальмы, пахнувшее хуже, чем падаль, холодное, как зимняя ночь, и дикое, как река Тигр. И я еще закрывал на это глаза! Но теперь, хотя Ширин отдала тебе свою красоту, Зубайда – свое здоровье, Шеба – свой трон, Буран – свою постель, Рабия – свою добродетель, никогда больше не унижусь я перед этой кобылицей.

Теперь женщина ощетинилась тигрицей, закатала рукава, подоткнула юбку и закричала на него:

– Ты хуже человека, плюющего в колодец, ты приносишь отчаяние

большее, чем год засухи, ты изменчивей блохи! Обвиняешь меня в своем позоре? Пронзаешь ножом мое доброе имя? Ведь ты сам знаешь, что ты не больше обрезка ногтей и не порядочней его. Ты думаешь, ты мог быть имамом там, где я молюсь? Или мог быть мечом для моих ножен? Слава Всевышнему, нет. Не стоять такому привратнику в моих дверях.

– Я думаю, – сказал судья, – что вы двое хуже старого грязного мешка и такой же подкладки. Прекратите свои ссоры и ступайте Истинным путем. Ты, женщина, перестань браниться и будь дома, как у парадной двери.

– О Всевышний! – сказала женщина. – Я не буду молчать, пока он меня не оденет, и поднимать для него свой парус, пока он меня не накормит.

Но Абу Зайд поклялся тремя клятвами, что у него нет ничего, кроме тряпья, в которое он одет.

Теперь судья задумался об их деле и помрачнел.

– Достаточно ли, – сказал он, – для того, чтобы судиться друг с другом, стыда взаимных обид и злобы взаимного обмана? Обе ваши задницы не связаны одним законом. Правителем всех правоверных мне приказано судить тяжбы, а не платить за должников, и по его благоволению я сижу в этом кресле и властен лишать свободы и выпускать на волю, и, если вы не скажете мне правды, я буду рассказывать о вас каждому, в назидание имеющим глаза.

Абу Зайд смотрел так, будто следил за змеей на земле.

– Слушай же, – сказал он и сочинил на ходу:

Да, из Саруджа я, и вот моя жена,Как для луны нет ровни, кроме солнца,Так мы не разойдемся никогда.Монашество мое и монастырь ее – едины.И я всего лишь влагой орошаю свой сад,Тому пять дней, и днем и ночью,Взалкав, о чистоте мы забывали,Забыли вкус воды и мягкость хлеба,Терпенье наше подошло к пределу —Желаньем движимы (его касанье – боль),К тому обману были мы готовы,Надеясь мелкими монетами платить.И благородных трудные годаС пути прямого вынудят сойти.Верни удачу или брось в темницу,И благо, и печаль – в твоих руках.

Когда он закончил, начала она:

О люди Тебриза, судья, что вам назначен,Столь бесподобен!Трепещите, коль рука его в кармане,О деготь в бочке меда, как ты мог,Мерзавца старого на радость отпуская,Меня покинуть, на колени павшую.Иль он не знает, что лишь от меняУзнал искусство строки рифмовать.Не знает, что довольно захотеть,И станет он посмешищем Тебриза.

Судья понял, что они столь же бесстыдны, сколь и красноречивы.