Народы и личности в истории. Том 3
Шрифт:
Как реализовали реформы практически? Молодой японский дипломат М. Аринори, представлявший страну в США, заручился поддержкой правительства, а затем обратился к ведущим деятелям Америки с фантастической просьбой: помогите советом и информацией в создании программы перестройки образования в Японии. Поступок тем более неожиданный и удивительный, что японская культура, как отмечалось, и сама достигла немалых успехов. Америка в помощи не отказала, разумеется, имея в виду свои корыстные интересы. Поэтому японцы тщательно проанализировали их советы и не думали слепо копировать и насаждать у себя американские порядки. Ведь в Японии все, конечно, решается и делается по-японски. К примеру, японцы бережно сохраняли традиции ткачества и ручной выделки одежд. В итоге, тут особенно ценится искусство мастеров-ремесленников. Каждая японская семья считает делом чести иметь дома предметы искусной ручной выделки. Хотя в то же время они довольно равнодушны к вещам, являющимся предметами машинной индустрии и ширпотреба. [85]
85
Тойнби А. Постижение истории. М., 1990. С. 594.
Обратимся к тому, как же шло обучение японских консерваторов, желавших воспринять все лучшее и эффективное у Запада (то, чего так и не смогли сделать «реформаторы» в России, ибо изначально были и по сей день финансово и психологически остаются рабами и дешевой обслугой того же Запада). Обратимся к книге Л. Хэрна, учителя английского языка в Японии. Как писал Гуго фон-Гофмансталь, он был едва ли не единственным европейцем XIX в., кто «вполне знал и любил эту страну не любовью эстета и не любовью исследователя, но более сильной, более всеобъемлющей, более редкой любовью: любовью, которая приобщает к внутренней жизни любимой страны». В книге «Душа Японии» (1904) им дается сравнение двух типов цивилизаций –
Интересно понаблюдать за тем, как молодые консерваторы-самураи восприняли перемены в Японии, которые происходили в стране под влиянием Америки и Европы. Ведь в очень похожем положении оказалась сто лет спустя и современная Россия. До этого Япония испытала на себе все негативные стороны изоляционистской политики Иэмицу, запрещавшей каждому японцу под страхом смертной казни покидать родину, что оставляло нацию в течение веков в неведении об остальном мире. Ситуация, описанная в книге Л. Хэрна, представляется нам следующим образом: после первых соприкосновений с Западом японское государство стало понимать, что оно столкнулось со все возрастающей угрозой со стороны западного мира (не только «черных кораблей» США, но и их «черной цивилизации»). Появление американских кораблей в водах страны вынудило сгунат признать, что это «могло обозначать лишь еще большую опасность, чем нашествие татар во дни Ходз Токимунэ». Но вскоре всем стало ясно: остановить вторжение западной цивилизации полностью нельзя. Тогда правительство разрешило действовать чужеземцам на земле Японии («даже издало приказ, чтобы во всех японских школах учили западной науке, чтобы английский язык занял первостепенное место в ряду преподаваемых предметов и чтобы школьное обучение было преобразовано на западный образец»). Власти официально это не признали, но в общем-то согласились с периодом ученичества, с тем, что Япония какое-то время должна пребывать под иноземной опекой. Их стремление воспринять силовую и научную составляющую успеха Запада было вполне оправдано. Но массы восприняли пришельцев иначе. И дело вовсе не в том, что внешне иностранцы порой напоминали зеленоглазых чудовищ с рыжими волосами (как у Сдзе: похожее на обезьяну сказочное чудовище с рыжими волосами и диким видом, известное своим пристрастием к пьянству). Просто при внимательном рассмотрении привычек западных людей (англичан, американцев, голландцев) японцы «больше склонялись к тому, что к миру животных они стоят ближе, чем к человечеству», и что «по моральным принципам их можно было принять за нечистых духов». Но так как японцы, как и все восточные люди, привыкли не спешить с выводами, то они вели самый точный учет привычек чужеземца. И «окончательный вывод, последовавший из этих сравнений и наблюдений, не был для него слишком лестным».
Отрицательно влияли чужеземные варвары на нравы японских портовых городов. Скажем, общение с иноземцами быстро переродило портовое население (когамы и других портов). Они стали грубы и вульгарны, ведя себя так, как ранее не осмелились бы вести себя самые низшие слои народа. Чужеземцы произвели на молодого самурая «еще более неприятное впечатление», ибо они держались с японцами «тона победителей с побежденными». Японец, несмотря на молодость, был умен. Он понял, что надо победить свое отвращение к янки или англосаксу, чтобы это не стало помехой его образованию. «Это было патриотической обязанностью – изучить натуру врагов своей нации». После изучения философии и религии Запада (Нового Завета) японец решил было, что эта могущественная культура превосходит все иные и в этическом плане (ведь и китайская философия утверждала, что благополучие народа находится в самой прямой зависимости от его следования божественным законам и повиновения мудрецам). Юноша опрометчиво воспринял материальные успехи Запада как знак превосходства его этики и мудрости. Но англичанин Л. Хэрн делает важную оговорку. Социальная эволюция Запада и формы материи прогресса возникали там «путем самой безжалостной конкуренции, которая не только противоречит принципам христианского идеализма, но и вообще несовместима ни с каким этическим принципом». Он прямо говорит о том, что христианский Запад использует свое военное могущество и новейшие технологии «для грабежа и уничтожения инаковерующих рас». Когда новообращенный самурай изучил самым внимательным образом все «ценности западной цивилизации и веры», он решил, что пора ознакомиться с реальной жизнью. Он предпринял ряд путешествий на Запад и Восток, посетив города Европы и Америки. Французское искусство поразило его, но не привело в восхищение. Он подивился этюдам голого тела, в литературе узрел признаки вырождения, во французском театре и опере – поверхностность и изнеженность. Однако более всего его потрясли жуткое двуличие, лживость европейской морали. В Париже рядом с прекрасными соборами и церквями процветали бесчисленные дворцы разврата, а магазины свободно торговали бесстыдными изображениями. Он видел роскошь богачей и нищету трудящихся масс. Меж ними пролегала пропасть. Удивительнее всего было то, что религия европейцев, внешне столь высоконраственная, на деле часто оказывалась лживой, алчной и лишенной нравственных начал («нравственно оздоровляющую власть религии он не видел нигде»).
«Открытие Японии» коммодором Перри в 1853 году
Самое неприятное впечатление произвели на него англичане и американцы. Попав в города Альбиона, он увидел огромные богатства Англии и оборотную их сторону – нищету низов. Громадные гавани были забиты богатствами сотен стран, «по большей части – награбленное добро, и (он) понял, что англичане, подобно своим предкам, были разбойничьей расой, и ему думалось, что сталось бы со всеми их миллионами, если бы они потеряли возможность – будь то хотя бы на один только месяц – заставлять остальные нации добывать для них все необходимое». А уж в распутстве и пьянстве англичане переплюнули даже французов. Что же касается лицемерия, тут они и вовсе были вне всякого сравнения. Десятая часть населения Англии состояла из профессиональных преступников и нищих, и это все несмотря на множество церквей и массу законов, несмотря на их немыслимые богатства. А он-то, глупец, доверился этой подлой религии, этой адской цивилизации! «Нет, эта цивилизация была самым простым продуктом преступной борьбы между простодушием и коварством, силой и слабостью, причем сила и добычливость объединялись, чтобы столкнуть слабого в разверстую адову пасть. В Японии ничего подобного нельзя было бы представить себе даже в жесточайшем горячечном бреду». В то же время он полюбил простой народ тех стран, который за внешне формальной холодностью скрывал склонность к доброте и ласке, а также доблесть и ум.
После всех путешествий и наблюдений он пришел к выводу, что в западной цивилизации нет ничего, что он смог бы любить. «Она была так же далека от духовной жизни, как жизнь на других планетах или под иным солнцем. Но он ощущал ее грозную силу и предчувствовал неисчислимое значение ее интеллектуального перевеса». Естественное и здравое чувство японского патриота привело его к сложной, преимущественно негативной, но комплексной и взвешенной оценке Запада: «Он возненавидел ее; возненавидел чудовищный, безошибочно функционирующий механизм, возненавидел ее условность, ее стяжательность, ее слепую жестокость, ее чудовищное пустосвят-ство, отпугивающее уродство ее бедности и наглость ее богатства. Она показала ему лишь бездонные пропасти падения и никаких идеалов, которые могли бы оказаться равноценными идеалами его юности. Повсюду царила грубая, дикая борьба, и ему казалось просто чудом, что наряду с этим могло умещаться столько истинной доброты, испытанной им на самом себе. Действительное превосходство Запада было чисто интеллектуального рода: раскинувшиеся во все стороны отвесные высоты знания, под отвесными стенами которого должна была коченеть жизнь чувства. Без сомнения – старая японская цивилизация благоволения и добродетели была несравненно выше в своем представлении о счастье, в своих этических стремлениях, в углубленной религиозности, в ее радостной доблести, трезвости и самоотречении, в ее умеренности и скромности. И все-таки эта западная наука своей неопровержимой логикой доказывала ему, что эта цивилизация мало-помалу будет набирать все большее и большее могущество, и словно непреодолимый, неизбежный, неизмеримый потоп мирового горя зальет весь мир. Япония должна была покориться новым формам жизни и приобщиться к новым методам мышления. Другого выхода не было. И тогда им овладело сомнение из сомнений – вопрос, который неотвязно вставал перед мудрецами всех народов: «Да нравственен ли мировой порядок?» Но был ли он нравственен или нет, одно лишь, учитываемое слабым человеческим разумом, оставалось такое, чего не могла поколебать никакая логика: сознание, что человек должен стремиться к высочайшим этическим идеалам, отдавая этому всю свою силу до неведомого конца, хотя для этого ему пришлось бы столкнуться с богом солнца. Нужда принудит японцев приобщиться к иноземному знанию, ввести многое из материальной цивилизации своих врагов, но никакая необходимость не могла заставить их поступиться своими взглядами на правду и неправду, обязанность и честь. И мало-помалу в его душе стало назревать такое решение, которое в результате должно было сделать из него вождя и учителя своего народа. Он хотел положить все свои силы на поддержание всего того лучшего, что было в старых временах, и бесстрашно восставать против введения всего того, что не было существенно необходимо
86
Хэрн Л. Душа Японии. М., 1997. С. 5.
Японская семья у очага
Перемены в государстве не могли не сказаться на положении в системе образования. Тяга японцев к серьезному образованию чем-то напоминает их трепетное отношение к религии синто («путь богов»), воссоединяющей историю, традицию, поэзию и мифологию. Культура, образование воспринимались тут почти на инстинктивном уровне, подобно понятиям добра и зла. Если же вспомнить их давнюю пословицу «Кто любит, тот долго живет», то в связи с обучением и в контексте философии знаний ее можно трансформировать в некий житейский афоризм – «Кто любит учиться, тот и достойно живет». Японцы не рубили с плеча, понимая, что успех или неуспех их либеральной революции, в конечном счете, прежде всего зависит от образования, а «реализация планов в образовании даст ощутимые результаты через 10–25 лет, а то и позднее». Заметьте, японские «реформаторы» не только не снизили (как это мы наблюдаем в России), но резко увеличили государственную поддержку в создании различных учреждений, связанных с изучением европейских наук. В 1855 г. появился специальный Департамент по изучению иностранных наук (а в нынешней «реформаторской» России закрываются последние библиотеки, ученые лишаются даже жалких крох научной информации). Приглашаются иностранцы. Лекции по некоторым предметам читаются на иностранных языках. К началу эпохи Мэйдзи в стране насчитывалось 17 тысяч различного рода школ – от конфуцианских «колледжей» до приходских школ «теракойя», в которых обучались мальчики (43 процента) и девочки (10 процентов). Для сравнения укажем, что в ведущей промышленной державе мира того времени – Англии – школы посещало не более 25 процентов детского населения. Первым правительственным актом в этом области стал закон о введении новой системы школьного обучения (1872). В нем говорилось: «Мы надеемся, что наступит время, когда в Японии не останется неграмотных ни в одном селе, ни в одном доме». Вышел указ об учреждении 5,5 тысяч начальных школ. Начальное обучение признано всеобщим и обязательным. Император требовал от нации достижения всеобщей грамотности как важнейшей национальной задачи. Обязательное образование введено в Японии раньше, чем в какой-либо другой стране (за исключением Германии и Дании). Французские ученые отмечали: «Начальное образование в Японии достигло столь высокого уровня, что сравнение с ним (нашей школы) вызывает у нас чувство стыда». [87] Наметились сдвиги в сфере искусства: была открыта первая частная школа западной живописи (1869) и создана Художественная школа при Государственном инженерном колледже, где японцев обучали искусству педагоги из стран Европы (1876).
87
Dore R. Education in Tocugawa Japan. L., 1985. P. 291.
Казнь иезуитов и японцев-христиан
Япония – первая из стран Азии, показавшая необоснованность претензий Европы и США на превосходство их культуры и образования. По словам М. Таканэ, в конце XIX в. уровень грамотности японцев был выше, чем у европейцев. В 1903 г. начальную школу посещали 94 % всех детей школьного возраста. В 1907 г. принят закон об обязательном шестилетнем школьном образовании, охватившем 97,4 % детей. Таких масштабов и темпов образования, пожалуй, не знали западные страны. В известном смысле девиз Ex oriente lux (Свет с Востока) обрел реальные очертания. [88] Даже в вопросах наказания провинившихся детей Япония была исключением из правил. Почти у всех наций мира задний фасад учеников был самым излюбленным местом, на которое обращали внимание ретивые учителя. Применяли физические наказания (порой жестокие) и японцы, но они все же старались уберечь детей от розг. В школах воспитание строилось скорее на нежности, ласке, заботливости и внимании. Один путешественник, много лет живший в Японии, так описал отношение учителей к детям: «Учителя за право преподавания в этих высших школах не только не получают гонорара, но должны сами платить деньги, и таким образом преподавание из чистого ремесла превращается здесь в любимое, так сказать, занятие, спорт, если можно так выразиться. Девушки сами избирают для себя учителей, и, само собой разумеется, большинство педагогов отличается если не поголовной красотой, то уж наверняка миловидностью. Ученицы не сидят, как у нас, на жестких партах, набитые, как сельди в бочку. Нет, занятия производятся в великолепных садах, наполненных ароматом цветущего чая и пахучих цветов. Среди деревьев и кустарников разбросано огромное количество маленьких павильонов». Учителя и профессора читают лекции ученицам, разносящим слушающим фрукты и чай. [89]
88
Passin H. Society and education in Japan. Tokyo, 1982. P. 68.
89
Бертрам Д. Г. История розги. Т. 1. М., 1992. С.138–139.
После эпохи Мэйдзи японская культура приблизилась в понимании европейской науки, культуры и искусства. Художники Кавамура Киео (1852–1934) и Харада Наодзиро (1863–1899) одними из первых были посланы учиться в Европу. Преподавание живописи в Японии стало строиться по западному образцу, для чего приглашаются педагоги-итальянцы (А. Фонтанези, В. Рагуза, Дж. Каппелетти). В Японии возникло и движение за сохранение национального наследия, которое возглавил философ и историк культуры Окакура Тэнсин, выступивший против неумеренной «вестернизации» Японии. Его поддержал американец Э. Фенолосса, приехавший преподавать в японский университет. В Токио был открыт Императорский музей – первая в Японии государственная коллекция национального искусства (1889).
Японцы ценят женщину не только как предмет любви и хранительницу рода, но и как объект духовного поклонения. Недаром их пословица гласит: «Кто любит людей, тот долго живет». Особой популярностью пользовались прелестные женские гравюры. Среди художников этого жанра (ксилографии) выделяется Китагава Утамаро (1754–1806). Он носит титул «певца женской красоты». Японцы сравнивают женскую красоту с нежным цветком, полноликой луной, благоухающей вишней, не уставая восторгаться и поклоняться. Утамаро сумел выразить эту красоту как никто иной. О Китагава Утамаро достоверных сведений нет. Юноша пришел в столицу Эдо из провинции. Его приютил издатель и помог напечатать первые гравюры. Художник перерисовал едва ли не всех красавиц в Эдо. Никто в столице не мог столь искусно передать прозрачность воды, томность женского взгляда, изысканность кимоно. Девушки и женщины на его рисунках умны, женственны и прекрасны («Девушка, читающая список» и другие работы). Он не только прекрасно писал портреты или пейзажи, но изящно иллюстрировал книги. Его можно назвать «наблюдателем жизни». Так он и подписывал некоторые гравюры: «Наблюдающий Утамаро». Особенно любил художник жизнь и быт «веселых кварталов». Французский писатель Э. Гонкур назовет его «художником публичных домов». Женщины его возвысили. Женщины и погубили. Однажды случилось так, что гравюра «Хидэеси и пять наложниц» (1806) вызвала гнев сегуна, ибо тот увидел в ней сатиру на себя. Он распорядился упрятать художника в тюрьму на 50 дней. Вскоре после этого самый яркий художник Японии умер. [90] Издаются европейские классики (Дефо, Шиллер, Гете и др.), расцветает издательское дело. В середине XIX в. в столице Эдо функционировало уже более сотни издательств. Находясь в состоянии жесткой конкуренции, они способствовали ускорению процесса культурной модернизации. Япония переводит европейских мыслителей и писателей – Эзопа, Шиллера, Гте, Тургенева, Толстого, Достоевского. Стремясь завоевать рынок, издатели привлекали талантливых писателей и художников, разыскивали молодых одаренных авторов и мастеров. Им предоставлялись заказы. Так, в городе Осака на раннем этапе (1790–1816) сложилась монополия одного издателя (Сися Тебэя). В дальнейшем его вытеснили с рынка другие издательства. Со временем вместе с фирмой «Тэнки» действуют уже и другие фирмы – «Ибэкити», «Касимадо», «Каваото». Особой популярностью всегда пользовались мастера, изготовлявшие гравюры и рисунки к книгам. [91]
90
Исторический лексикон. XVIII век. М., 1996. С. 690–692.
91
Кунсткамера. Этнографические тетради. Выпуск 2–3, С. – П., 1993. С. 280–282.