Нарвское шоссе
Шрифт:
Да, то, что я знаю, что дальше будет, – это хорошо, только знаю я как-то кусками и путаю много. А ведь мог бы и знать получше, что тогда вокруг города делалось, – глядишь, и помогло бы завтра в чем-то. А что я? Я как все – про группы трепался, про артистов тоже, про то, где что продать или обменять, как пойти гастеров бить, у кого порно лучше дома есть… А толку мне теперь с таких знаний? Ну не знал я, что сюда попаду, но можно было меньше Extrovert слушать, а больше книг читать. Даже если бы не попал сюда, то ума бы прибавилось…
Спалось мне плохо, часто просыпался. А проснешься – боже ж мой! Весь день горохом кормили – и получили полевую тренировку по выживанию в условиях применения отравляющих веществ.
Вы вот смеетесь, а мой знакомый Леня Лаврик
Шутки шутками, а дух был очень тяжелый, не для слабых здоровьем и рассудком. Но я его преодолевал и засыпал. Ибо когда спать хочешь, засыпаешь и под храп, и в закупоренном вагоне, который весь день летнее солнце раскаляло, и в таком кумаре. А вот когда хочешь заснуть, но не можешь – кофе там или энергетиков перепил, к примеру, так тебе все мешает, и тиканье часов колоколом ощущается.
Потому я и заснул, что спать хотел. И остальные тоже.
Утречко выдалось опять мрачным, но дождя не было. Приступили к водным процедурам. В том числе и к бритью. Я у себя дома чаще электробритвой пользовался, иногда только станком сбривая не захваченные «Харьковом» волоски, которые разрослись в гордом одиночестве. А здесь брились опасной бритвой. Их было на взвод пять штук, поэтому брились по очереди. Зеркалец тоже почти не было, потому мы брились по двое. То есть я и Коля садимся друг к другу с намыленными фэйсами и бреем друг друга. Так и зеркала не надо, и довольно быстро получается. Правда, царапины от бритв – каждый день… Волынцев на это рассказал, что они на финской войне тоже так брились на морозе. И ухитрялись побрить друг друга, пока вода не успеет совсем остыть. А Федор Ильич – или младший сержант Островерхов, если официально, – вообще рассказывал, что на Гражданской они, бывало, и «по-свинячьи» брились. Это так называется способ, когда сильно отросшие волосы поджигаются, а потом горящая щетина мокрой тряпкой гасится. Брр! У него тогда такое же ощущение возникло, и он радовался, что по молодости ему вообще бриться еще не надо было.
А Павлик Черный (это фамилия, а не прозвище) вообще вспомнил такую поговорку: «Лучше один раз в год родить, чем день-деньской бороду брить». Зачетно получилось у него, когда он ее сказал, ощупывая порезанный подбородок. Я первое время боялся эту бритву в руки брать, но ничего, стало получаться.
Вот так мы трехсот шестидесяти пятую часть родов совершили, остальное помыли и пошли чаек утренний вкушать. Я вспомнил, что в какой-то детской книжке или фильме жрецы называли себя не жрец, а «вкушец». Вообще-то им полагалось себя жрецами называть, но они считали, что «вкушец» означает то же самое, но красивее звучит.
Всех повели куда-то, а меня оставили. Точнее, меня Островерхов к штабу повел, а остальных – Волынцев, куда-то в поля и леса. А перед штабным блиндажом меня встретил оперуполномоченный Андрей Денисович с папиросой в руке. Глянул я на него, и у меня внутри все опустилось. Я уже как-то себя ставшим в строй считать начал, хотя присягу не давал и начальство меня по имени звало, а не официально. Думал, что все уже позади. Вот теперь глянет на меня Андрей Денисович усталым взглядом, которым видно, сколько ребер у меня внутри, и скажет… А как правильно в НКВД говорят, когда признаваться надо: «кайся» или «колись»? Кайся – это вроде по-церковному. Вот и пролетел я, как фанера над Парижем, и к ногам лег – делай что хочешь… Но в чем я виноват? А вообще ни в чем. Я только жил не тогда, и сюда случайно попал, и даже не хотел того. Откройте мне калитку к себе обратно, тут же уйду и ничего портить не буду! Но кто б в те времена спрашивал – в чем ты виноват? Это я много раз по телику и инету видел. И про Павлова, и про Тухачевского, и про депортированных прибалтов.
Ладно, как бы там ни было, а хвостом вилять позорно. Даже когда ты один против трех из чужого района, то надо встречать все лицом. В этом раскладе в лицо будут только кулаки или более тяжелое, но как хвостом ни виляй, от этого трусостью не избавишься. Так что нечего дрожать.
– Здравствуйте, Андрей Денисович!
Хотел честь отдать, но вовремя вспомнил, что «к пустой голове руку не прикладывают». А пилотку мне не выдали. Потому принял просто стойку «смирно».
– Здравствуй, Саша! Есть к тебе разговор. А вы, товарищ младший сержант, свободны.
Островерхов откозырял и удалился. А я приплыл или пролетел, что хоть так, хоть этак – все едино. Пришло времечко, кончилась Масленица, и настал Великий пост, как бабушка говорила. В ее молодости весь Великий пост верующие реально постились, а не как сейчас, так что испытание было еще то. Два месяца хлеба да капусты с грибами. Ах да, рыбу можно было есть. Но некоторые особо крутые старушки и рыбу не ели, такие они были продвинутые постницы. Но ну их, этих старушек, не про них сейчас, а про меня будет. Я молчу, но на Андрея Денисовича вопросительно гляжу.
– Задал ты нам загадку, Саша. И разгадкою в ней будет то, что с тобой делать. Человек ты без документов, обнаружен при непонятных обстоятельствах, и кто там тебя знает – это ты или под твоим видом скрывается кое-кто поопаснее… Откровенно скажу тебе, Ригу твою запросить не так просто, а ответ получить еще сложнее – война ведь. А значит, остаешься ты непонятным до конца и даже подозрительным. И тут очень легко сделать все формально – отправить тебя под конвоем в особый отдел фронта, пусть там с тобой разбираются. И даже соблазнительно просто. Куда проще, чем тебе поверить. Понимаешь это?
– Понимаю.
– А означает это, что даже если ты белее снега, то будешь в камере сидеть до выяснения. Вот сколько выяснение продлится – не могу тебе сказать. Может, месяц, может, больше. Понимаешь?
– Да, Андрей Денисович.
И к чему это он клонит? Что сейчас будет?
– Понимаешь, Саша, у людей бывают свои тайны. И даже не просто тайны, а вина. Или несколько вин. Но человек должен иметь возможность свою вину искупить, если она есть, либо доказать, что вина за ним надуманна и ошибочна. Когда я таким, как ты, был или даже моложе – чего я только не насмотрелся! Вот, например, был молодой, совестливый паренек, пошел с немцами воевать в восемнадцатом году, но попал в отряд анархистов. А там ребята были прожженные – о безвластии и свободе говорили, но не забывали грабить и убивать. И паренька научили. И вот стоит он перед нами, трибунальцами: на вид совсем как ангелочек, и рассказывает, как они на такой-то станции пограбили и поубивали, на другой то же самое сделали, а на третьей что делали – не помнит. Потому что пьян был вусмерть. Когда протрезвел, то увидел, что руки в крови, только что он ими делал – в башке не осталось. Спрашиваем его, сколько ж на твоих глазах убили? Он точно не помнит. Может, полсотни, может – и больше. «А скольких ты сам убил?» – его спрашиваем. Он затылок почесал и сказал, что не менее десяти, но если считать с тем, как он гранаты в дом кидал, то может и больше получиться. Вот скажи, Саша, что бы ты сам с ним решил делать, будь ты в Ревтрибунале?
– Не знаю. Расстрелял бы, наверное. Хотя я не кровожадный.
– Вот видишь… А у нас тогда уголовного кодекса не было. Вместо него было революционное правосознание и чувство ответственности за революцию и за свою страну. И, знаешь, расстрелять его никакое революционное правосознание бы не помешало.
Заседали мы долго, и мнения наши разделились. Пришлось даже двух взяточников, которых в тот день рассматривать хотели, обратно в домзак отправить. А потом сошлись на мнении. Присудили ему расстрел. Но дали возможность искупить свою вину. Чтоб мог он на фронт пойти и сделать все, как хотел, пока к этим анархистам-безмотивникам не попал. Он пошел и погиб там. Но погиб не убийцей и грабителем, а честным красным бойцом, и не за бутылку самогона и золотишко для себя, а за счастье всех трудящихся. И что ему помогло это сделать, Саша?