Нас кто-то предает
Шрифт:
Дочь Даута Мудрого? За Десебра?! Даута, — машинально поправил Тимур. — За Десебра… А что, свадьбы не было? — спросил он с интересом и надеждой.
— П-первый раз, слышу. Ни в каких источниках ничего подобного.
— Ф-фу! Уже легче! — сказал облегченно Тимур. — Да только надеяться на это… А насчет Детры… Кто она была?
— Вроде бы дочь какого-то военачальника у Даута. У Даута, — виновато поправился смотритель. — Вращалась в верхах.
— «Вращалась»… — пренебрежительно усмехнулся Тимка. — Она эта была… Кости ему по ночам грела.
Смотритель
Конечно! А я-то бился: откуда такая осведомленность? Ну, конечно, он же вдовствовал уже пять лет… И конечно же…
— И никакая она не дочь военачальника! Они ее взывали «наша златокудрая и хитромудрая»!
— Поразительно, как все становится на свои места, — ошарашено проговорил смотритель. — Я голову ломал, почему все донесения из Кумрата написаны по-фаларийски. Новый язык, язык завоевателей, кто в захолустном Перхлонесе мог знать столь совершенно? Я, честно-то говоря, почему именно на нее думал. Во-первых, писала, без сомнения, женщина: «я слышала», «я вынуждена была…» Во-вторых, подпись. Да сам посмотри!
Он достал папку из стола, из папки — потемневший свиток телячьей тонкой кожи:
— Видишь? Вместо подписи — рисунок чайки. А по-фаларийски «чайка» — это «детра». А имя Детры несколько раз упоминается в хрониках Кумрата — с превосходными, как правило, степенями.
— О чем здесь? — Тимур показал на свиток.
— Одно из пяти донесений, которые я откопал в библиотеке Перхлонеса. «Человеку, вручившему это, верь… Приходил гонец из Цаха, просит Даута принять под крыло семь десятков юношей, конных и пеших. Приходил из города рыбак Далмат, просит денег и копий и мечей для трех десятков воинов, кои тайком готовят неповиновенье чтимому из чтимых».
— Далмат? — потрясенно повторил Тимур.
— Что? Да, Далмат.»…приходил рыбак Далмат, просит…» Далее. «Слово у них „Змея и Роза“. Дауту сказала, не торопи. Даут не будет торопиться, пока я в Кумрате. Человеку, вручившему это, верь, но пусть больше не приходит. Больше одного раза пусть не приходят. А слово пусть будет: „Роза и Змея“, два раза».
— Во гадина! — не удержался Тимур. — Ну, я ей что-нибудь устрою!
— Только очень-очень осторожно надо… — сказал смотритель и тотчас словно бы спохватился. — Чует мое сердце, в психушке мы с тобой будем лежать в одной палате. — Увидел оскорбленное лицо Тимура и тут же спохватился: — Да ты не обижайся! Я тебе верю, верю. Просто очень уж трудно в такое поверить.
Он вышел из комнатки в зал, сказал оттуда в раскрытую дверь:
— Пойдем-ка, конец рабочего дня уже… Тимур откликнулся:
— Сейчас! — Быстро подскочил к окну и расстегнул шпингалеты на раме. Не торопясь, пошел следом за смотрителем.
Он сидел на берегу бухточки возле «их» с Сандрой места.
На отмели возле опять рассохшейся «вазы» было написано: «После отбоя. Жди».
Он глядел на надпись, на «вазу». Потом поднялся и мокрым песком стал подновлять сооружение. Принес новых цветочков.
Опять сел. Что-то упиралось ему в бок. Тимур сунулся в карман и с удивлением
Рассмотрел как следует музыкальный сей инструмент, стал извлекать звуки. Звуки извлекались диковатые — ничего похожего на ту простенькую мелодию, которой усмирял зверочеловеков горбун из замка.
Он попробовал вспомнить и насвистеть самому себе ту песенку.
Стал, ужасно спотыкаясь, не всклад не в лад, подбирать мелодию.
Это оказалось не такое уж простое, но увлекательное занятие.
Он пытался подобрать колыбельную даже на ходу, когда опять направлялся в город.
Мелодия уже почти получалась, и Тимур все увереннее перебирал пальцами по отверстиям дудки.
Странно воздействовала эта песенка на людей:
— дебелая тетка, озлобленно кричавшая детям из окна своего дома, вдруг ошеломленно смолкла, стала растерянно и растроганно озираться вокруг…
— усатый торгаш на рынке, высыпав покупательнице меру картошки в сумку, вдруг воздел к небу глаза, словно бы отыскивая что-то долгожданное, мучительно жданное, чего встретить уже не надеялся, отмахнулся от денег, протягиваемых ему, как от досадной помехи…
— милиционер, тащивший нарушителя, заломив ему руку, вдруг отпустил руку, не понимая, что с ним происходит и почему. Нарушитель между тем и не подумал скрываться — остался стоять, дружески прислонившись к плечу блюстителя порядка…
Не на всех действовала эта чудодейственная мелодия — должно быть, только на тех, чьи предки были из Цахской долины, — большинство народа по-прежнему было занято грубой повседневностью.
Он подошел к «Анастасии», стоявшей у причала. Из кубрика доносились пьяноватые голоса, среди них и женские, звон стаканов, орал магнитофон.
Тимка поглядел через стекло: голые ноги девок, бутылки, дым…
Наивный, он решил сыграть и им. Однако дудочка явно не могла быть услышанной в магнитофонном рок-грохоте.
Георгий заметил его. Вылез из рубки.
— Чего? — спросил с тревогой.
— Ничего, — ответил брат, пожав плечами.
— Это что это у тебя? — Георгий пренебрежительно взял дудочку в руки, повертел, равнодушно вернул.
— Ты чего пришел? — спросил он снова.
— Да просто так. Мимо шел.
— А-а… — облегченно вздохнул Георгий. Он ждал каких-то неприятностей. — А здесь, понимаешь, из «ВЦСПС» — та-акие заводные девки! Ну, иди-иди! Нечего тебе тут…
Тимур пошел и опять воспроизвел мелодию, которую разучивал. В рубке была почему-то в этот момент тишина. И вдруг Тимка услышал, как в голос, очень горестно, хоть и пьяно, зарыдала какая-то девка. Наверное, не все тут были из санатория ВЦСПС.
Тимур сидел среди ветвей гигантского каштана и ждал, когда внизу, на улице, пройдет парный патруль.
Тимур сидел среди ветвей.
Ветвь каштана упиралась в стену краеведческого музея, как раз под окном комнатки смотрителя.
Был уже вечер. Улица, куда выходило окно комнаты смотрителя, была боковая: народу проходило мало, машины проезжали редко.