Нас кто-то предает
Шрифт:
— Слушай, Тим? А как оно там, на том свете?
— Не знаю… — серьезно отвечал тот. — Темно. Мне чего-то… как-то… неудобно, что ли?
— Дай я подушку тебе…
— Да не подушка! А как-то… непонятно как-то! — Тимка досадливо сморщился.
Георгий вдруг поскучнел. Поднялся.
— Ну, ты давай лежи пока! Мать тут какой-то жратвы тебе наготовила. Сама вечером придет, когда отстирается. А я на «Анастасию» пошел! Лежи. Отдыхающие небось уже копытами бьют. Как бы Леха не воспользовался…
Брат ушел. Тимка задумчиво оглядывал палату. Палата и в самом
Он поднялся. Прислушался к себе. Ноги вроде бы держали исправно. Голова вроде бы не слишком-то и кружилась. Подошел к окну.
Под окном лежал тот самый монастырский дворик, который он видел не так давно во сне.
Тишиной и покоем веяло от этой картины. Мальчик взирал с удовольствием.
Маленькая монашенка — тоже знакомая, тоже из того сна — задумчиво возвращалась из церкви через двор, перебирая в руках четки.
Тимка поймал вдруг ее быстрый, заинтересованный, совсем не монашеский взгляд, брошенный в сторону его окна.
Тимка несмело заулыбался.
Затем вдруг резко — настигающе — оглянулся. За спиной была больничная палата.
А под окном — монастырский двор.
Он безжалостно ущипнул себя за кисть руки. Даже зашипел от боли.
Юная монашенка, уже почти миновав окно, отчетливо опять посмотрела на Тимура.
— Вот так-так! — раздался за спиной оживленный стариковский голос. — Он уже, полюбуйтесь, возле окошка!
В палате стояли трое — старичок и две женщины, все в белых халатах.
— Иди-ка сюда, любитель электричества! Снимай рубаху. Будем тебя изучать и разглядывать.
Внимательно выслушивая Тимку, считая пульс, заглядывая ему под веки, старичок беспрерывно разговаривал:
— Так-так! Отлично! Даже превосходно, можно сказать! Хотя, если честно, чистейшее было мракобесие — надеяться на хороший исход! Да-с! Очень уж ты, сударь-сударик, был нехорош. Прямо уж так нехорош, что хоть сразу в поминанье заноси! Но — молодец! — обманул всех! И меня в том числе. Впредь поступай так же. Помереть, ты понял, дело не хитрое. Головка как? Не потрескивает? Не кружится? Ничего такого-этакого… (он жестом изобразил затмение перед глазами) не чувствуешь? Тимка на мгновение заколебался, но ответил затем как можно равнодушнее:
— Головка как головка…
— Ага. — Доктор все же всматривался в его зрачки с некоторым сомнением. — Учишься как?
— Нормально… — без охоты протянул мальчик. — По-разному. «Четверки», «тройки».
— Если вдруг «пятерки» начнешь хватать, в ужас не приходи! После такого катаклизма все может быть.
— А если вдруг «двойки»?
— «Двойки»? Ну что ж… Не ты первый, не ты последний. Не пропадешь. Сейчас куда ни кинь — везде двоечники! Только с тобой такого не будет, не надейся… Так! — обратился старичок к женщинам в белых халатах. — Еще разок клинический анализ крови, экагэ. Денька два понаблюдайте за мочой, за сахаром. Думаю… Думаю, все будет в порядке! Будет? — Он хлопнул Тимура по голому пузу. — Будет! Теперь обязан сто лет жить и еще три года! Понял?
Через пару дней вместе с матерью Тимур
На улицах еще всюду были видны следы урагана. Кровельщики чинили крыши. Рабочие распиливали и растаскивали упавшие деревья. Монтеры висели на столбах, налаживая проводку.
— Нашу чинару-то тоже сломило, — сказала мать. — Правда, бережно так упала, как по заказу. Нигде ни грядочки, ни цветочечка не помяла. Был бы ты поздоровей, так распилил бы, а? А то Георгий с катером-то своим совсем от дома отбился.
— Распилим… — рассеянно отозвался Тимур, откровенно не узнавающими глазами глядя вокруг.
Даже на дом родной он взглянул странно — как на что-то, почти не знакомое, хотя когда-то и виденное.
С тем же странным выражением в глазах он смотрел на море, когда полусидел-полулежал на берегу бухточки невдали от дома. В бухточке играла на солнце вода. На другом берегу, на лужайке перед спортбазой занимались хореографией девчонки в разноцветных, ярких, как леденцы, купальниках.
Тренер — дебелая баба в малиновом тренировочном костюме, — стоя на возвышении, орала в мегафон:
— Легче! Представьте себе, напрягитесь, что вы бабочки, мотылечки легкокрылые! А не коровы недоеные! Бальзаминова! Ты что ж, милая, так раскорячилась-то, ласточка моя кривокрылая? Это ж не дискотека! Васильева! У тебя пониже ягодиц ноги? Точно? Ноги? Ну, извини! Я думала, протезы…
И много еще такого, в подобном же роде, доносилось до слуха Тимура, когда он со все большим интересом смотрел на разноцветную россыпь купальников за синим зеркалом бухточки на зеленой лужайке возле нежно-абрикосовых стен здания спортбазы.
Затем, по команде тренера, девчонки без явной охоты потрусили к воде.
— До буйков и обратно! — заорала им вслед баба в малиновом. — Миловидова! Не сачкуй! Я тебя все равно вижу! — И с откровенным облегчением бухнулась в шезлонг загорать. Куртку с себя стягивала, уже закрыв глаза и отдохновенно улыбаясь.
Девочка вынырнула прямо у берега, по-пластунски выползла на песок и схоронилась за камнями. С удовольствием растянулась, подставив солнцу спину.
Тимур смотрел взволнованно. Девочка была метрах в трех от него, не больше.
Он смотрел на нее, как на диковинку, потом наконец решился, тихонько прокашлялся и с интонациями тренера произнес:
— Миловидова! Не сачкуй!
Она повернула к нему голову, казалось, без всякого удивления.
— А я, между прочим, не Миловидова.
— А кто ж?
— Сандра Боттичелли. Неужели не признал?
— Да? — не нашелся с ответом Тимур. — А чего тогда сачкуешь?
— Спинка болит. Потянула. А мадам Карабас узнает — сразу со сборов выгонит. Врубаешься?
Он подумал и честно сказал:
— Не… Не очень.
— Выгляни, — попросила она. — Чего она делает?
— Сидит. Загорает. Может, спит.
— Это хорошо. Спинка-то, может, и сама пройдет. Когда лишнюю нагрузку дашь, тогда только больно… Слушай! А где я тебя могла видеть? — Она спросила это без всякого кокетства, очень простодушно и искренно.