Нас звали «смертниками». Исповедь торпедоносца

Шишков Михаил

Спереди-слева показались окраины Риги, поворачиваю на юг и немного погодя наблюдаю внизу наших солдат. Сразу легче на душе стало, спокойнее. Летим дальше. Что за чертовщина!!! Опять немцы, и вновь немного за ними наши расположились. Такой вот слоеный пирог получается иногда при наступлении.

Плохо то, что никаких ориентиров так и не попадается, внизу – одно сплошное болото. Ладно, думаю, полечу на юг, а там что-нибудь да найдется. И точно, впереди показалась сверкающая лента железной дороги. Наверное, никогда в жизни, ни до, ни после этого случая, я

так сильно не радовался ей. «Железка» эта, словно спасительная путеводная нить, привела меня прямо к уже знакомому вильнюсскому аэродрому. И немудрено – он как раз рядом с ней и находился.

Сажусь с ходу, и как только самолет срулил с полосы, остановив моторы, выскакиваю из кабины, чтобы помочь Бабанову. Но едва я подскочил к носовой части самолета и дернул замок штурманского люка… раздался пистолетный выстрел. Прямо под ногами взметнулся земляной фонтанчик, и мгновение спустя, словно мешок с песком, из своей кабины, сжимая окровавленной рукой «ТТ», тяжело вывалился мой штурман.

«Это же он стрелял, – осенила меня догадка, – значит жив, чертяка! Думал, наверное, что немцы рядом». Как позже признался Бабанов, последний выстрел он планировал произвести себе в висок, чтобы не попасть в плен.

Тут же подъехала санитарная машина, и дежурный врач, внимательно осмотрев Ивана, выдал свой вердикт: «Ранения тяжелые, но основные органы не задеты, так что будет жить твой штурман». У меня будто камень с плеч свалился.

А досталось Бабанову изрядно. На правой руке от плеча и до самой кисти живого места не осталось, одни раны да царапины. По левой также прошлись осколки, но все же полегче. Ну а несколько разрезов и ссадин на лице – это уже, можно сказать, мелочи. Вообще, остался в живых Иван лишь благодаря своему толстенному, до отказа набитому картами и справочными таблицами штурманскому портфелю, который он прижимал к себе во время атаки. В нем, в этом самом «сундуке», застрял увесистый осколок, метивший Бабанову прямо в живот.

Загрузили Ивана в машину и повезли в госпиталь. Я, конечно же, поехал вместе с ним. Сердце сжималось при одном лишь взгляде на лежавшего в полубессознательном состоянии боевого друга, еще совсем недавно полного сил и здоровья…

А тем временем техники, вытащив застрявшие под капотом ошметки птиц, тщательно проверяли работу всех систем и механизмов моего самолета. И хотя с момента приземления прошло не менее часа, подойдя поближе к машине, я почувствовал все еще не выветрившийся неприятный запах горелого мяса и жженых перьев.

– Ну как? – спрашиваю. – Лететь можно?

– Так точно, – отвечает техник звена Данилов. – Двигатели в норме, течей в топливной и масляной системах нет. Самолет заправлен и готов к полету.

«Ладно, – думаю, – сейчас сам посмотрю, потом решу, что делать». Обошел вокруг самолета, внимательно осмотрел его. Действительно, ни одной пробоины в районе двигателей нет, плоскости и фюзеляж тоже целы. А вот передняя кабина в ужасном состоянии, вся разворочена, места живого на ней нет. Но это не страшно, ведь никакой силовой нагрузки она не несет, так

что полечу-ка я домой, в Паневежис. Тихонько, на малой скорости. Времени – предостаточно…

– Товарищ командир, – с надеждой спрашивает Данилов, – как быть с бортпайком? Может, откроем?

– Не возражаю.

Дело в том, что в каждый полет мы брали с собой набор продуктов, на котором экипаж в случае необходимости мог продержаться до пяти дней. В него входили консервы, шоколад и две бутылки спирта. Складывали все это богатство в масляный бидон емкостью двадцать литров. Поскольку столовский рацион, мягко говоря, не баловал технических специалистов вкусной и питательной пищей, то по неписаной полковой традиции наши бортпайки периодически «списывались» в их пользу.

Данилов, не теряя времени, моментально вскрыл этот бидон. Выпивка есть, закуска тоже на месте. Тут же собрались остальные техники, посидели немного, поговорили… Потом мы с радистом сели в самолет и полетели домой. Минут через сорок наша машина уже стояла в отведенном для нее капонире.

– Какого черта летел на разбитом самолете! – не на шутку рассердился Борзов. – Убиться ведь мог запросто! Мало вам боевых потерь!

Понимаю, что не по злобе душевной распекает меня командир, а потому что волнуется за нас, так что, немного подождав, пока его эмоциональный накал несколько поостынет, докладываю:

– Двигатели повреждений не имеют, все остальное тоже в порядке. Взлет произведен только после осмотра самолета техническими специалистами…

– Хорошо, – согласился Борзов и совсем другим тоном спросил: – Что с Бабановым?

– В госпитале, товарищ командир…

…Пару дней спустя, лишь только выдалось свободное время, Борзов лично полетел в Вильнюс навестить Ивана.

– Тяжело ему сейчас, – вернувшись, сказал мне командир. – Говорить почти не может, только глазами мигает. Доктора говорят, худшее позади, скоро понемногу пойдет на поправку…

…Благодаря заботам врачей Иван действительно остался в живых. Но в полк он уже не вернулся. Из-за сросшихся между собой пальцев правой руки его признали негодным к воинской службе, после чего Бабанов возвратился в свое родное Иваново…

Когда мы с Борзовым развернули штурманскую карту, которую Иван, видимо, уже находясь на боевом курсе, спрятал в свой «сундук», выяснилось, что он все-таки успел зафиксировать на ней место встречи с вражеским конвоем. Это была наша с ним восьмая победа…

Командир эскадрильи

Не прошло и недели после ранения Бабанова, как меня вызвал к себе Борзов. В тот день настроение командира было, мягко говоря, неважным. Совсем недавно полк понес ощутимые потери – в один день разбились на посадке три искалеченных вражескими зенитчиками самолета. Одному из молодых экипажей повезло отделаться легким испугом, в другом – один человек погиб, двое раненых. Пострадал и Сашка Пресняков. Его штурман Иванов был изрядно поцарапан осколками, но вскоре вернулся в строй, а стрелок-радист Скляренко надолго оказался в лазарете.