Нас звали «смертниками». Исповедь торпедоносца
Шрифт:
– Придешь в клуб? – только и успел спросить я.
– Хорошо, приду, – ответила она…
Моя любимая Машенька
Так мы начали встречаться. Конечно, ни я, ни она совершенно не принадлежали себе, поэтому вырвать у войны несколько мгновений личного счастья удавалось нечасто. Ведь я – боевой летчик, которого в любое время дня и ночи могли отправить на задание. Маша, как и все студенты-медики, работала в находившемся
Выкроил время, бежишь в клуб, сидишь там как на иголках – придет… не придет… И у нее та же самая ситуация. Но вот повезло, встретились. Кино посмотрели, вышли на полчасика в парк, оттуда провел Машу домой… И все – пора прощаться.
Однажды задержались немного позже обычного, я вовремя на часы не посмотрел, а тут:
– Ваши документы! – неожиданно прогремел голос командира военного патруля.
«Черт возьми! Уже пятнадцать минут двенадцатого!» Достаю из кармана бумагу, подтверждающую мою личность, у Маши с собой паспорт. Но ведь ни тот, ни другой документ не дает права находиться на улице после начала комендантского часа… В общем, пришлось проследовать для выяснения…
Закрыли нас в небольшой землянке с маленьким квадратным окошком, сквозь которое едва-едва проникал лунный свет. Маша устроилась на нарах, я – на грубо сколоченной табуретке. Сидим, молчим. И вдруг…
Маша никогда до этого не рассказывала о том, что ей довелось пережить в первую, самую страшную для ленинградцев блокадную зиму. Да я и не спрашивал, не хотел заставлять любимую вновь погружаться в этот ужас. Но он преследовал ее постоянно, порой не давая заснуть по ночам. Единственным выходом было выговориться, разделить свою боль с близким человеком…
Я знал, что такое голод, немного познакомился и со страхом. Но все это бледнело и не шло ни в какое сравнение с услышанным мной в ту ночь…
Люди, еще совсем недавно полные надежд и жизненной силы, угасали буквально на глазах, превращаясь в высохшие безразличные ко всему на свете скелеты… И умершие, умершие, умершие… На улицах, в квартирах… везде…
– Представляешь, идет женщина, я буквально на секунду в сторону отвернулась, а она уже лежит… мертвая… – ее голос дрожал от ужаса, – а ведь только что…
Довелось Маше в числе других студентов собирать лежащие на улицах трупы, грузить их на машину, чтобы вывезти за город для сожжения… Ледяной мороз все глубже проникал под кожу, добивая ослабленный голодом организм, стирая и без того узкую грань между уже умершими и пока еще живыми…
И каждый день очереди на получение хлеба по карточкам. Даже представить невозможно, что такой маленький кусочек, размером не более ладони, и есть вся суточная норма взрослого человека…
– Я не успела даже отойти от прилавка, как подскочил какой-то человек, вырвал хлеб у меня из рук и тут же сунул себе в рот… Глаза… его глаза… стеклянные… В них лишь безумие… Кричу, плачу, трясу его… А он… смотрит… И рот руками прикрывает… Все, думаю, погибла…
Ели мороженую неочищенную картошку, редким счастьем было немного полакомиться в госпитале тем, что осталось после раненых…
А какую только работу не приходилось при этом выполнять исхудавшей девчушке… Разгребать завалы после артобстрелов, копать торф на болотах, ухаживать за ранеными в госпиталях, дежурить на крышах, находясь в постоянной готовности в любой момент броситься к упавшей поблизости зажигательной авиабомбе, чтобы потушить ее,
При этом добираться к институту, откуда студентов распределяли по рабочим местам, приходилось самостоятельно – транспорт не работал. А это целых пять километров, и преодолеть их предстояло не исполненным силы и здоровья молодым ребятам, а балансировавшим на грани жизни и смерти высохшим людям. Спасали попутные грузовые машины…
Надежда на выживание забрезжила лишь в январе 43-го, когда нашим войскам удалось снять блокаду с непобежденного города…
Одним словом, не жизнь, а сплошной кромешный ад. Маша не выдержала и заплакала. Тихо, беззвучно. Я хотел сказать ей хоть что-нибудь утешительное, но все те слова, что приходили на ум, совершенно не годились для этой ситуации. Тогда я сел рядом с ней и осторожно взял ее ладонь в свои руки.
– Извини, – вытирая свободной рукой слезы, сказала она, – я не должна была…
Я вновь не смог найти нужных слов, да если бы и нашел, то вряд ли смог бы выговорить их, потому что сам готов был заплакать от одной лишь мысли о том, что моя любимая Машенька могла умереть мучительной голодной смертью или погибнуть под обломками разрушенных домов, как многие другие ее сверстники…
Внезапно мои размышления приняли несколько иное направление. В те зимние месяцы 41-го, когда десятки тысяч жителей Ленинграда погибали от голода, холода и вражеских бомбовых налетов, я, летчик, находившийся в тылу, получал паек, который, попади он в блокадный город, мог спасти не одну жизнь. Да и сейчас, после снятия блокады, меня снабжают не в пример лучше не только простых ленинградцев, но и своих же товарищей-техников. И это все – не просто так, не за красивые глаза, а чтобы дать мне необходимые силы для выполнения боевых заданий. Поэтому я не буду достоин ни любви моей Машеньки, ни уважения друзей-однополчан, если не сделаю все возможное и невозможное, чтобы нанести врагу максимальный урон. Я прекрасно понимал, что, вполне вероятно, не доживу до Победы, поэтому надеялся лишь на одно – подороже продать свою жизнь, унеся за собой на тот свет как можно больше врагов…
Именно в это мгновение открылась дверь и дежурный солдат объявил, что наши личности установлены и, следовательно, мы свободны. Конечно, по возвращении в часть меня ожидала серьезная взбучка от командира эскадрильи. Ну что ж, заслужил…
И, может быть, не более двух-трех дней спустя состоялось столь трепетно ожидаемое всеми молодыми летчиками полка событие – посвящение в гвардейцы. По неписаной фронтовой традиции морской гвардейский знак – прямоугольник с закрепленной на нем георгиевской лентой, носившийся с правой стороны кителя, – вручался лишь после выполнения пяти боевых заданий.
Радость от предстоявшего события омрачалась несчастным случаем, произошедшим на днях с экипажем Кости Драпова. Его самолет разбился во время ночного тренировочного полета как раз при заходе на посадку. Отказал двигатель, а скорости-то уже нет, и машина, совсем немного не дотянув до полосы, грохнулась о землю. В огне моментально вспыхнувшего пожара погиб штурман, а сам Костя и его стрелок-радист, сильно обгоревшие, были тут же отправлены в госпиталь.
Как раз перед Драповым на этом же самолете летал Сережа Токарев. Он что-то напутал с режимами работы моторов, израсходовав гораздо больше бензина, чем планировалось, а Костя не посмотрел на топливомер перед взлетом, вот и остался в самый неподходящий момент с пустыми баками…