Наш человек на небе
Шрифт:
Им овладело беспокойство. Он поёрзал на броне: нет, комбинезон с подогревом надёжно защищал от холода. И всё же место хотелось переменить. Он быстро запустил руку под плащ, прикоснулся к рукояти меча подушечками пальцев. Ласкающая причастность к оружию всегда успокаивали Старкиллера. Здесь, среди планетян, привычное стремление оглаживать металл меча понемногу отступало — и вот вернулось.
– Надо идти, — сказал юноша, поднимая голову.
– Э?
– Быстро.
Повинуясь его напряжённому голосу, танкисты попрыгали с брони на ломкий фирн. Они успели пробежать всего метров пятьдесят, когда
– Э! — сказал Асланов, отплёвываясь от грязи. — Это что же, бомба?
– Снаряд артиллерийский, — отозвался более опытный Лизюков, — из-за Припяти бьют. Опять самоходки подогнали, наверное.
– Шальной?
– Кто знает... больно уж точно засадил, видал? Пристрелялась, выходит, фашистская гадина. Прощупывает, выходит.
Вытряхивая из-под обшлагов землю, он повернулся к Старкиллеру:
– Ну, спасибо, товарищ. Говорили-то про твои способности много, а вот так — впервые вижу.
– Не стоит благодарности, — по-русски ответил ситх. На полигоне ещё визжали девичьи голоса, но Старкиллер знал, что пострадавших там нет. Включая ёжиков.
– А и пострадал бы — так ради дела.
– Знаю, отец. Я не боялся, ты знаешь. Но кто-то должен был охранять самолёт, а эти четверо... для штурма они были лучше подготовлены, объективно. Ты знаешь.
– Знаю, — проворчал Сталин, откидываясь в кресле. — Всё я знаю. Ноги под вечер болели страшно... хотя какой вечер: три утра. От проектора ещё тянуло рабочим жаром лампы. Поспать часа четыре, затем работа со сводками, затем завтрак, затем совет, встреча с англичанами... впрочем, не будем портить себе настроение, ограничимся пока мыслями о завтраке.
– Ты ел?
– Да, отец. Я ничего не хочу, я пришёл сказать...
– Всё я знаю.
Он действительно всё сейчас знал и всё понимал и гордился сыном. Нельзя, никак нельзя было показывать — но страшно гордился. Яков, сын от первой жены. От Като, любимой его Катерины... Она умерла в седьмом, когда Иосиф Джугашвили был ещё намного моложе. Хуже умел контролировать свои чувства — жизнь учила-учила, да научила не вдруг. За его спиной уже были годы тюрем и скитаний, организация боевых дружин, съезды, стачки, контрабанда оружия, публицистика... И даже прозвище — «кавказский Ленин».
Он устало потёр веки.
Всё было — а настоящей тяжести не ведал. Молодость. Катя умерла, оставив младенца Якова. Иосиф уже тогда понимал, что хорошим отцом стать не сумеет: дело революции отбирало всё время и все силы. Он знал, что сын не виноват в смерти Като, но преодолеть иррациональную обиду на визжащую розовую зверушку не умел. Не бывает в мужчинах инстинктивной отцовской любви; отцовская любовь всегда начинается с того, что мужчина распространяет на детей любовь к их матери. Но Катерина умерла; его сердце ослепло от боли.
Прозрение потребовало долгих лет; однажды Иосиф посмотрел на подросшего сына и увидел в нём продолжение себя — и продолжение безумно любимой жены. Отцовское чувство пришло к Сталину поздно — и тем прочнее. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.
Он занимался делом, потому что всё проходит — лишь дело остаётся. Снова газеты, съезды, аресты, ссылки, побеги, борьба —
Мужчина, который между делом и семьёй безоглядно делает выбор в пользу семьи, рискует закончить свои дни в подвале Ипатьевского дома — погубив и семью, и дело. Сталин, в отличие от большинства его недоброжелателей, уроки истории принимал всерьёз: в подвал не собирался — и уж тем более не мог допустить, чтобы в подвале сгнила вся Россия. Иногда любовь к близким можно проявить единственным честным способом: отдав всего себя делу.
...Кого должен любить революционер?..
«Революционер — человек обречённый. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Всё в нём поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией». [20]
20
Сергей Геннадиевич Нечаев, «Катехизис революционера», 1869.
Он поднял взгляд на сына. Яков сидел очень тихо: их встречи сделались слишком редкими, и молодой мужчина, кажется, приучился ценить саму возможность быть рядом с отцом.
«Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нём единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение — успех революции». [21]
Ох, если бы всё было так просто...
21
там же
Иосиф Виссарионович смотрел на сына, смотрел с любовью, какая, — по словам Нечаева, — вовсе не подобала революционеру. Он думал о том, насколько близорук был лидер «Народной расправы», насколько не умел видеть за деревьями леса.
Нет и не может быть революционера — без любви к людям. Всё прочее — не более чем инструмент. Все прочие... жертвы?..
Сердце дрогнуло, как тогда, на свежей могиле Като. Сталин глядел на сына, глядел с великой отцовской гордостью и великой отцовской любовью. Он думал о бесконечном множестве случайностей, жаждущих разлучить его с Яковом; невозможно предугадать их все, почти невозможно предотвратить. О сын! а если бы ты упал с крыши Рейхсканцелярии?..
Сталин вспоминал, как почти сразу после известия о пленении Якова из шведского посольства осторожно намекали о готовности посодействовать в обмене... сколько они там просили? миллион шведских крон? Потомки викингов выродились в базарных торговок, им уже не понять логику настоящего человека. Сталин не стал бы покупать сына даже за пятьдесят крон — потому что не продал бы его и за сто тысяч миллионов. Сын мой! Яков мой! не променял бы тебя на тысячу генералов и даже фельдмаршалов!.. Иосиф Виссарионович глубоко вздохнул, мысленно отстраняясь от неуместных чувств; чувства всегда иррациональны.