Наш человек в Гаване
Шрифт:
– Г-глотайте скорей, – сказал он, – промочите г-горло.
Уормолд поставил виски на стол.
– Как вы сказали. Картер?
– Я сказал, пейте быстрее.
– Нет, вы не то сказали, Картер.
Как он раньше не заметил этого легкого заикания на гортанных звуках? Может быть. Картер, зная за собой этот недостаток, нарочно избегал слов, которые начинались на «г», и выдавал себя лишь в те минуты, когда им владели надежда или гнев?
– В чем дело, Уормолд?
Уормолд опустил руку под стол, чтобы погладить собаку, и, словно ненароком, сбросил на пол стакан.
– А вы притворялись,
– Какого доктора?
– Вы зовете его Г-гассельбахер.
– Мистер Уормолд! – снова провозгласил на весь зал доктор Браун.
Уормолд неуверенно поднялся на ноги. Не получив ничего более вкусного, собака лакала пролитое виски.
Уормолд сказал:
– Спасибо, что вы предоставили мне слово, какими бы мотивами вы ни руководствовались. – Послышался вежливый смешок, это его удивило – он не собирался шутить. – Это мое первое публичное выступление, а в какую-то минуту было похоже на то, что оно станет и моим последним.
Он поймал взгляд Картера. Картер нахмурился. Уормолд испытывал ощущение какой-то неловкости за то, что остался жив, – словно напился в обществе. Может, он и в самом деле пьян. Он сказал:
– Не знаю, есть ли у меня здесь друзья. Но враги есть безусловно.
Кто-то произнес: «позор», а несколько человек рассмеялись. Если так будет продолжаться, он еще прослывет остряком.
– В наши дни всем прямо уши прожужжали о холодной войне, но всякий коммерсант вам скажет, что война между двумя промышленными фирмами может быть очень горячей. Возьмите фирмы «Фастклинерс» и «Ньюклинерс». Между их пылесосами не больше разницы, чем между русским, немцем или англичанином. Не было бы ни конкуренции, ни войны, если бы не аппетиты кучки людей в этих фирмах, это они – зачинщики конкуренции и вражды, это они заставляют мистера Картера и меня хватать друг друга за глотку.
Теперь уже никто не смеялся. Доктор Браун шептал что-то на ухо генеральному консулу. Уормолд поднял фляжку Картера и сказал:
– Мистер Картер, наверно, даже не знает имени человека, пославшего его отравить меня на благо своей фирмы.
Снова раздался смех, в нем звучало облегчение.
– Побольше бы нам такого яду, – сказал Макдугал.
И вдруг раздался собачий визг. Такса покинула свое убежище и метнулась к служебному выходу.
– Макс! – закричал метрдотель. – Макс!
Наступила тишина, потом кто-то неуверенно захихикал. Собака едва перебирала ногами. Она визжала и старалась укусить себя за грудь. Метрдотель настиг ее у двери и хотел схватить, но она взвыла, точно от боли, и вырвалась у него из рук.
– Клюкнула лишнего, – неуверенно сказал Макдугал.
– Простите, доктор Браун, – сказал Уормолд. – Представление окончено.
Он поспешил за метрдотелем через служебный выход.
– Стойте!
– Что вам угодно?
– Я хочу знать, куда девалась моя тарелка.
– Что вы, сэр? Какая тарелка?
– Вы очень беспокоились, чтобы моя тарелка не досталась кому-нибудь другому.
– Не понимаю.
– Вы знали, что еда была отравлена?
– Вы хотите сказать, сэр, что пища была несвежая?
– Я хочу сказать, что еда была отравлена, а вы изо всех сил старались спасти жизнь доктору Брауну. Но отнюдь не мне.
– Простите, сэр, я не понимаю. Я занят.
По длинному коридору, который вел на кухню, несся собачий вой – негромкий, отчаянный вой, прерывавшийся пронзительным визгом. Метрдотель крикнул: «Макс!» – и побежал по коридору совсем по-человечески. Он распахнул дверь на кухню.
– Макс!
Такса, скорчившись, лежала под столом; она подняла грустную морду и через силу поползла к метрдотелю. Человек в поварском колпаке сказал:
– Он ничего здесь не ел. Ту тарелку мы выбросили.
Собака свалилась у ног метрдотеля, как груда требухи.
Метрдотель опустился рядом с ней на колени. Он повторял: «Max, mein Kind. Mein Kind» [«Макс, дитя мое. Дитя мое» (нем.)]. Черное тело на полу выглядело продолжением его черного фрака; собака не была плотью от плоти его, но они вполне могли быть выкроены из одного куска сукна. Вокруг теснилась кухонная прислуга.
Черный тюбик вздрогнул, и из него, как зубная паста, полез розовый язык. Метрдотель погладил собаку и поднял взгляд на Уормолда. Глаза, в которых блестели слезы, укоряли его в том, что он стоит здесь живой, а собака околела; в душе Уормолда шевельнулось желание извиниться, но он повернулся и вышел. Дойдя до конца коридора, он бросил взгляд назад – черная фигура стояла на коленях возле черной собаки, над ними, весь в белом, склонился шеф-повар, а рядом, словно плакальщики возле свежей могилы, застыла кухонная прислуга; они держали мочалки, кастрюли и тарелки, точно венки. «Моя смерть, – подумал он, – была бы куда менее торжественной».
– Я вернулся, – сказал он Беатрисе. – И не пал в бою. Я вернулся победителем. Пала собака.
4
Капитан Сегура сказал:
– Хорошо, что вы одни. У вас ведь никого нет?
– Ни души.
– Надеюсь, вы не возражаете? Я поставил двоих полицейских у двери, чтобы нам не помешали.
– Как это понять – я арестован?
– Что вы! Конечно, нет.
– Милли и Беатриса ушли в кино. Они будут удивлены, если их не пустят домой.
– Я задержу вас очень ненадолго. У меня к вам два дела. Одно – важное, другое – пустая формальность. Можно начать с главного?
– Пожалуйста.
– Я хочу, мистер Уормолд, просить у вас руки вашей дочери.
– Неужели для этого нужно ставить часовых у дверей?
– Так удобнее – нас никто не побеспокоит.
– А вы уже говорили с Милли?
– Я никогда бы себе этого не позволил, не поговорив предварительно с вами.
– Надеюсь, даже по здешним законам, вам необходимо мое согласие на брак?
– Этого требует не закон, а простая вежливость. Можно закурить?
– Прошу вас! Скажите, ваш портсигар действительно из человеческой кожи?
Капитан Сегура рассмеялся.
– Ах, Милли, Милли. Вот насмешница! – Он прибавил уклончиво: – Неужели вы в это верите, мистер Уормолд?
Может быть, он не любил врать в глаза; вероятно, Сегура был верующим католиком.
– Она слишком молода для замужества, капитан.
– У нас в стране рано выходят замуж.
– Я уверен, что ей еще не хочется замуж.
– Но вы могли бы повлиять на нее, мистер Уормолд.
– Вас тут зовут Кровавым Стервятником?
– На Кубе это лестное прозвище.