Наш человек в Гаване
Шрифт:
– Вы что, из разведки?
– Да вроде того.
– Зачем я стану выгонять Лопеса? Он у меня работает уже десять лет.
– Мы можем найти вам человека, который отлично разбирается в пылесосах. Но, естественно, последнее слово должно остаться за вами.
– Да какое я имею отношение к вашей разведке?
– Минуточку, старина, сейчас мы к этому подойдем. Мы на всякий случай проверили Лопеса – он, кажется, чист. Но вот ваш друг Гассельбахер... тут бы я поостерегся.
– Откуда вы знаете Гассельбахера?
– Я ведь тут уже пару дней и кое-что разнюхал. В таких случаях надо быть в курсе дела.
– В каких случаях?
– Где он родился, этот Гассельбахер?
– Кажется,
– На чьей он стороне? Восток? Запад?
– Мы никогда не говорим о политике.
– Впрочем, это роли не играет. Восток или Запад – немец есть немец. Вспомните Риббентропа. Нас второй раз на эту удочку не поймаешь.
– Гассельбахер не занимается политикой. Он старый врач, живет здесь уже тридцать лет.
– Все равно, вы себе не представляете... Но вы правы: если вы с ним порвете, это сразу бросится в глаза. Осторожно водите его за нос, вот и все. Если обходиться с ним умело, он может быть даже полезен.
– Я не собираюсь водить его за нос.
– Это нужно для дела.
– Да не желаю я участвовать в ваших делах! Что вы ко мне привязались?
– Вы – английский патриот. Живете здесь много лет. Уважаемый член Европейского коммерческого общества. А нам необходим резидент в Гаване, сами понимаете. Подводные лодки нуждаются в горючем. Диктаторы всегда находят общий язык. Большие диктаторы затягивают в свои сети маленьких.
– Атомным подводным лодкам не нужно горючее.
– Точно, старина, точно. Но война всегда немножко отстает от жизни. Надо быть готовым, что против нас используют и обычные виды вооружения. К тому же не забывайте об экономическом шпионаже: сахар, кофе, табак.
– Вы найдете все, что вам нужно, в официальных ежегодниках.
– Мы им не доверяем, старина. Ну и конечно, политическая разведка. Ваши пылесосы дают вам доступ в любое место.
– Вы хотите, чтобы я делал анализы пыли?
– Вам, старина, это может показаться смешным, но ведь основным источником сведений, которые получила французская разведка во время дела Дрейфуса, была уборщица германского посольства – она собирала обрывки из корзин для бумаг.
– Я даже не знаю, как вас зовут.
– Готорн.
– А кто вы такой?
– Ну что ж, могу вам сказать; я организую сеть в районе Карибского моря. Минуточку! Кто-то идет. Я умываюсь. А ну-ка, ступайте в клозет. Нас не должны видеть вместе.
– Но нас уже видели вместе.
– Случайная встреча. Земляки. – Он втолкнул Уормолда в кабинку так же, как раньше втолкнул его в уборную. – Правила прежде всего. Ясно?
Наступила тишина, только вода журчала в кране. Уормолд присел. Ему не оставалось ничего другого. Ноги его все равно были видны из-под перегородки, не доходившей до полу. Вода продолжала течь. Уормолд испытывал чувство безграничного удивления. Его поражало, почему он не покончил со всей этой ерундой с самого начала. Ничего удивительного, что Мэри его бросила. Он вспомнил одну из их ссор: «Почему ты что-нибудь не сделаешь, не совершишь хоть какого-нибудь поступка, все равно какого! Стоишь, как истукан...» «Ну по крайней мере на этот раз я не стою, а сижу». Да и что он мог сказать? Ему не дали возможности вставить хоть слово. Минуты шли. Какие громадные у кубинцев мочевые пузыри; руки у Готорна, наверно, уже давно чистые. Вода перестала течь. Он, видно, вытирает руки; Уормолд вспомнил, что здесь нет полотенца. Еще одна задача для Готорна, но он с ней справится. Не зря ведь он прошел специальную подготовку. Наконец чьи-то ноги прошли назад к двери. Дверь закрылась.
– Можно выйти? – спросил Уормолд.
Это прозвучало, как капитуляция. Теперь он подчинялся приказу.
Готорн на цыпочках подошел поближе.
– Дайте мне несколько
– Он мог узнать мои ноги под дверью. Как вы думаете, не обменяться ли нам штанами?
– Будет выглядеть неестественно, – сказал Готорн, – но мозги у вас варят правильно. Я оставляю в раковине ключ от моей комнаты. «Севил-Билтмор», пятый этаж, пройдете прямо наверх. Сегодня вечером, в десять. Нужно потолковать. Деньги и прочее. Низменные материи. Портье обо мне не спрашивайте.
– А вам разве ключ не нужен?.
– У меня есть отмычка. Пока.
Уормолд поднялся и увидел, как затворилась дверь за элегантной фигурой и невыносимым жаргоном Готорна. Ключ лежал в раковине – «комната 510».
В половине десятого Уормолд зашел к Милли, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Тут, во владениях дуэньи, был безукоризненный порядок: перед статуэткой святой Серафины горела свеча; золотистый требник лежал возле кровати; одежда была старательно убрана, словно ее не было вовсе, и в воздухе, как фимиам, плавал легкий запах одеколона.
– Ты чем-то расстроен, – сказала Милли. – Все еще волнуешься из-за капитана Сегуры?
– Ты меня никогда не водишь за нос, а, Милли?
– Нет. А что?
– Все почему-то меня водят за нос.
– И мама тоже водила?
– По-моему, да.
– А доктор Гассельбахер?
Он вспомнил негра, который ковылял мимо бара. Он сказал:
– Может быть. Иногда.
– Но ведь это делают, когда любят, правда?
– Не всегда. Я помню в школе...
Он замолчал.
– Что ты вспомнил, папа?
– Много всякой всячины.
Детство – начало всякого недоверия. Над тобой жестоко потешаются, а потом ты начинаешь жестоко потешаться над другими. Причиняя боль, теряешь воспоминания о том, как было больно тебе. Однако он каким-то образом, но отнюдь не потому, что был чересчур уж добрым, не пошел по этому пути. Может быть, оттого, что у него просто не хватило характера. Говорят, что школа вырабатывает характер, стесывая острые углы. Углы-то ему стесали, но в результате, кажется, получился не характер, а нечто бесформенное, как один из экспонатов в музее современного искусства.
– А тебе хорошо, Милли? – спросил он.
– Конечно.
– И в школе тоже?
– Да. А что?
– Тебя никто больше не дергает за волосы?
– Конечно, нет.
– И ты никого больше не поджигаешь?
– Ну, тогда мне было тринадцать, – сказала она надменно. – Чем ты расстроен, папа?
Она сидела на кровати: на ней был белый нейлоновый халат. Он любил ее и тогда, когда рядом была ее дуэнья, но еще больше – когда дуэньи не было; у него уже мало оставалось времени на то, чтобы любить, он не мог терять ни минуты. Он словно провожал ее в путешествие, провожал недалеко, остальной путь ей придется проделать одной. Годы разлуки надвигались, как станция, когда едешь в поезде, но ей они сулили дары, ему же – одни утраты. В этот вечерний час он как-то особенно остро ощущал жизнь; не из-за Готорна – загадочного и нелепого, не из-за жестокостей, которые творились государствами и полицией, – все это казалось ему куда менее важным, чем неумелые пытки в школьном дортуаре. Маленький мальчик с мокрым полотенцем в руках, которого он только что вспомнил, – интересно, где он сейчас? Жестокие приходят и уходят, как города, королевства или властители, не оставляя за собой ничего, кроме собственных обломков. Они тленны. А вот клоун, которого в прошлом году они с Милли видели в цирке, – этот клоун вечен, потому что его трюки никогда не меняются. Вот так и надо жить: клоуна не касаются ни причуды государственных деятелей, ни великие открытия гениальных умов.