Наш советский новояз

Сарнов Бенедикт Михайлович

— Еду я как-то с Самуил Яковличем. Проезжаем мимо какого-то железнодорожного пути. Самуил Яковлич говорит: «Не узнаете, где мы едем? Это ведь то самое место, где Анна Каренина под поезд бросилась». Я говорю: «Места знакомые. А кто это такая, Анна Каренина? Я ее вроде никогда у вас не встречал…» Только я сказал эти слова, вижу, Самуил Яковлич аж побелел. «Остановите машину, голубчик! — говорит. — Я не могу находиться в одной машине с человеком, который не знает, кто такая Анна Каренина». Насилу я его уговорил, чтобы до дому доехать. Подъехали мы к дому, он говорит:

«Подымитесь со мной, голубчик!» Ну, думаю, все. Сейчас даст расчет. Однако вышло иначе. Выносит он мне книгу, эту вот самую. И говорит: «Вот, читайте. А до тех пор, пока не прочтете, считайте, что мы с вами незнакомы…» Вот я и читаю, — горько вздохнул он.

История, конечно, грустная. Но задушевную мысль Эренбурга она все-таки не опровергает, поскольку в формуле, утверждавшей, что у нас самый лучший в мире читатель, уж во всяком случае, было гораздо меньше неправды, чем в той, которая утверждала, что у нас самые лучшие в мире писатели.

Ведь читатели наши, — эти вот самые, которые в метро, в трамваях, в автобусах, — они ведь читали и «Капитанскую дочку», и «Анну Каренину», и «Даму с собачкой», и «Красное и черное», и «Мадам Бовари», и другие прекрасные книги…

Да, конечно. Но вот именно «и».

Один мой приятель некоторое время был членом редакционного совета издательства «Художественная литература». И вот какую историю он мне рассказал.

В издательстве готовились к выпуску собрание сочинений Мопассана и собрание сочинений Ванды Василевской. В ходе обсуждения выяснилось, что выпустить оба эти собрания издательство — по чисто техническими или там финансовым причинам — не может. Надо выбирать.

Голоса разделились. Одни члены редсовета были за то, чтобы оставить в плане выпуска Мопассана, другие стояли за Ванду Василевскую.

До рыночных отношений тогда в нашем государстве было еще далеко, и фирма не стояла перед затратами. Но кое-какую роль соображения издательской выгоды все-таки играли. Поэтому большинство членов редсовета склонялось все-таки к Мопассану. Сторонники Ванды Василевской возражали:

— Мы не имеем права забывать о главной нашей обязанности, о конечной цели всей нашей деятельности. Цель же эта, как известно, состоит в том, что мы должны воспитывать нашего читателя в духе коммунистической идейности. Главное для нас — именно идейное содержание выпускаемой нами книжной продукции.

И тут поднялся присутствовавший на том заседании представитель Книготорга.

— Простите, — сказал он. — У меня вопрос. Как именно представляете вы себе вот это самое воспитание читателя в коммунистическом духе? Как конкретно оно будет происходить?

— Неужели непонятно? — удивился защитник Ванды Василевской. — Если мы будем издавать книги, проникнутые нашими, коммунистическими идеями, люди будут их читать, и…

— Так читать-то как раз и не хотят, — перебил его представитель Книготорга. И сообщил, что на складах — целехонькое, нераспроданное — предыдущее собрание сочинений Ванды Василевской. Так стоит ли издавать новое?

Сторонники Ванды пытались еще как-то там отстаивать свои

позиции. Говорили, что издательство не должно идти на поводу у пошлых коммерческих соображений, что идейность — превыше всего. Но их игра была проиграна Выступление представителя Книготорга решило дело: победил Мопассан.

Следует, однако, признать, что такой исход дискуссии был отнюдь не типичен. Это был частный случай, казус. Исключение из правила. А как правило — идейность торжествовала. И в конечном счете этот представитель Книготорга, конечно, был посрамлен, потому что — как это ни грустно — всю эту высокоидейную макулатуру, заполнявшую книжные прилавки, люди тоже читали. И может быть, не «тоже», а в первую очередь именно ее.

Тут действовал — не мог не действовать! — мощный экономический закон, суть которого в том, что производство (всякое производство) создает не только некий продукт для некоего гипотетического потребителя, но и самого потребителя для этого произведенного продукта. И если люди привыкли питаться сосисками, сделанными не из мяса, а, скажем, из смеси костной муки с крахмалом и туалетной бумагой, дело неизбежно кончится тем, что настоящие, мясные сосиски, случись им их попробовать, покажутся им какими-то не такими, может быть, даже не совсем съедобными.

Тоннами извергавшаяся на книжный рынок высокоидейная макулатура породила и воспитала, выпестовала своего читателя.

Однажды моя жена со смехом рассказала мне про встреченную ею сокурсницу (они вместе учились не где-нибудь, а на литфаке), которая призналась ей, что любимый ее писатель — Георгий Марков. И, как видно, почувствовав, что собеседница слегка удивлена, заключила это свое признание такой репликой:

— В чем другом, а в литературе я петрю.

Вот он — результат этого массового производства эрзац-литературы.

А ведь помимо литературной практики была еще и соответствующая литературная теория. Была литературная критика, породившая и воспитавшая совершенно особый тип читателя — этакого литературного унтера Пришибеева.

* * *

В 60-е годы я работал в «Литературной газете», где по долгу службы мне приходилось знакомиться с читательскими письмами, а иногда даже и отвечать на них. Не могу себе простить, что не собирал их, не снимал с них копий: могла бы получиться совершенно поразительная книга.

Но кое-что (отдельные реплики, фразы, абзацы, отрывки) я все-таки догадался сохранить (авось пригодятся!). Вот некоторые из них:

Том Сойер — врожденный дегенерат, вор, хулиган, лгун с уродливой наследственностью. Все злокачества человеческого уродства выплеснуты гнилой утробой на белый свет.

Эта опасная книга — мрачный спутник воровских шаек, извращенных преступников и всевозможных притонов. При ликвидации беспризорных групп, при разгроме Дома Ермака в Москве всюду находился «Том Сойер» — в карманах малолетних преступников и беспризорных.

Вредная книжонка эта должна быть изъята из советских библиотек.