Наша фантастика, №3, 2001
Шрифт:
«Хорош бы я был, — размышлял тогда я, — попадись мне в напарники подающий надежды сынок какого-нибудь винокура или булочника. У меня денег ни хрена, у него денег ни хрена… Понятно, что никакого мяса в тмине, никаких канатов — одна надежда, что тогда, может, и задания были бы не такими обязывающими, не такими невозможными».
Олли очень по-благородному не стал требовать моей доли за канаты. Я тоже не лез с «отработаю» — Шилола с два я ему отработаю. Во мне всегда дремал стихийный бунтарь. Никакого уважения к чужим капиталам…
А вот лодку ни выменять,
В тот день они праздновали местное «здравствуй, лето». Прибой методично расплетал веночки из незлой еще крапивы, огромные, как будто на китовую башку, дымили костры на берегу, грозные многоголосия разносились между скал. Вся деревня оказалась разукрашена щитками, на которых местным богомазом были изображены сцены из жизни зверей, птиц и насекомых. Тут тебе целуются два зубастых медведища, там страховидная стрекоза пожирает крупную муху, а вот малиновка выкармливает кукушонка. Возле каждого щитка — плошка с угощением. И вот среди всего этого являемся мы требовать лодку.
«Деньги? А что мы с ними будем делать?» — читается в каждом взгляде.
А вот с лодкой они знали что делать, исчадия этнографические.
— Там за мысом есть еще одна деревня, — начал Олли, когда мы шли назад, как-то подозрительно душевно заглядывая мне в глаза.
— И что?
— Там тоже используют лодки.
— Но только не используют деньги. — Я поспешил высказаться на тот случай, если он думает, что мне следует туда сходить и поторговаться под угрозой быть застигнутым Группой Содействия Соревнованиям на чужой территории. — Но главное, если меня поймают…
— Тебя не поймают, — заверил меня Олли, он весь аж светился, как только что просватанная барышня.
— Извини, но летать я не умею, — сказал я и развернул бумажонку с жевательной смолой. Порция была похожа на загустевший плевок легочного больного. Я снова начинал злиться. Мне нужно было расслабиться.
— Ты же говорил, что бросил? — не удержался Олли.
— Значит, не бросил, — огрызнулся я.
— Извини. И чего я все время тебя воспитываю! Просто у меня есть предложение.
— Предлаай. — Мой рот обожгло горечью, затем язык и нёбо онемели, вроде приморозились. Артикулировать становилось все труднее. С непривычки я хватил чересчур большой кусок!
— Ты же сам говорил, что два года нырял за устрицами?
— М-м-м… У-у?
— Ну вот и сплавал бы туда. Я имею в виду — вплавь! В ту деревню за мысом. Ночью. Взял бы лодку, сел в нее и по темноте бы сюда пригнал.
— Аое са эо ует?
Это значило «А что мне за это будет?».
— А что мне будет за мясо, за канаты? — с прищуром сильнейшего парировал он.
Ну и сука же этот Олли!
— Насчет Нин не беспокойся. Она ничего не заподозрит! Я все улажу — и это будет мой вклад в нашу победу. Я, когда тебя только увидел, сразу решил: с таким напарником, как ты, не пропадешь!
Ну и сука же этот Олли!
Но главное, если бы мы только знали, ради чего стараемся!
Я
Во второй — когда почувствовал, что отнялись обе ноги и никакие средства не в состоянии привести их в повиновение.
Мои съедобные моллюски, которых олуховатый Олли обзывал «устрицами», были просто курортом! Просто курортом! И хотя плыл я в виду берега, для верности опираясь на бочонок, этот берег ничем не мог мне помочь. Разве что маячил сврими кострами — чтобы я не заснул от тоски.
О Шилол! Кто это придумал, что фехтовальщики выносливы и терпеливы?
Я не вынослив.
Я не терпелив.
До сих пор не могу понять, как получилось, что я доплыл до этой деревни. Обратно было легче, поскольку я таки умыкнул одиноко стоящую лодку. О том, что будет, если рыбаки со своими желтоклыкими волкодавами обнаружат эту лодку возле нашего дома в составе качелей, я старался не думать. Метод был проверенным. Есть такой вид счастья — страусиное.
Наконец я выбрался на наш берег.
До полнолуния оставалось два дня. Но луна раскочегарилась, словно ее наконец помыли. Пожалуй, ее можно было принять за подержанное солнце.
Наконец до меня дошло — это место такое, лунное.
Сколько мне твердили про луну на Циноре (особенно старался сторож в борделе), я никогда не удосуживался посмотреть как следует. Может, лень было просто стоять запрокинув голову. А может, сказывалась врожденная моя недоверчивость — мало ли что, по мнению сторожа, стоило посмотреть.
Вот, посмотрел. Сжевал попутно еще один катышек смолы, которая мерзко просолилась за время моего героического заплыва. И направился к нашему домику. Больше всего на свете хотелось под одеяло.
Дверь строения, которое я именую домиком, хотя честнее было бы — хижиной, оказалась заперта изнутри. В хижине занимались любовью — эти звуки я, как полупрофессиональный работник эротического промысла, не спутал бы ни с какими другими.
Астматический храп матраса Нин, постукивание ее топчана о глинобитную стену, ритмическое дыхание Олли (уж я-то его изучил за время тренировок!) и чувственное повякивание Нин. Ну вы даете, госпожа наблюдатель!
И тут во мне взыграла воспитанность. А может, все дело было в бордельном рефлексе, вкратце сводившемся к императиву «Не влезай!». Короче говоря, я тихо отошел от дверей и зашаркал к очагу, располагавшемуся в десятке шагов от входа.
Выпью, думаю, чаю из солодки, сделаю тюрю, а там и они иссякнут!
Угли быстро усвоили мои дровяные подачки, запылал очаг, созрел чай, нашлись сухари. Пошарив в продуктовом ящике, я обнаружил заначку Олли (мешок с засахаренными плодами фейхоа) и съел ее всю. После этого лакомства меня начало так знобить, что, может, уместнее было бы словцо «колбасить» — пришлось даже снять одежду, которая ни хрена не хотела высыхать нательно.
Я завернулся в циновку. Пальцы после фейхоа стали липкими. Луна ощутимо сползла в кювет, намекая на то, что прошел еще час.