Наша восемнадцатая осень
Шрифт:
– Ирэ фамилиен, наме? – спросил переводчик.
Пленный молчал,
– Загэн из ди нумер ирэ абтайлюнг?
– Цвайундфюнфцихь рэгиментс инфантери. Зюдгруппэ.
Я отошел к двери.
– Слышь, ты откуда родом? – тронул меня за локоть часовой, заглядывавший в комнату.
– Я? Из Нальчика. А что?
– Да так… – сказал часовой, – Я вот из Крымской. По второму году служу, а земляков не встречал ни разу. Сам фрица поймал?
– Нет. Наш взводный его прихватил где-то. Во время боя.
– Отвоевался фашист, – сказал часовой,
…Офицеры
– Что это такое?
Переводчик вглядывается в текст, напечатанный на листке, и вдруг встает.
– Это стоит послушать всем, товарищи. Мне лично подобная штука попадает в руки второй раз. Так называемый "Ериннерхайт фюр дойчен зольдатен". Знаменательный документик. – Он начинает громко читать:
Памятка немецкому солдату.
У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского. Не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай! Этим самым ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семьи и прославишь себя навеки. Помни это каждый час, каждую минуту, каждую секунду. Убивай!
Кончив чтение, переводчик несколько мгновений в упор смотрит на пленного, будто хочет увидеть на его лице раскаяние или страх. Пленный вздергивает голову. Глаза его оживают, По губам скользит что-то вроде улыбки.
– Дас ист дер кампф умс дазайн! – говорит он, словно бросая вызов майору, переводчику и офицерам, – Хайль Гитлер!
Несколько секунд все молчат.
– Вот так, товарищи, – говорит переводчик, бросая на стол памятку. – "Дер кампф умс дазайн". Борьба за существование, Выходит, мы мешаем им жить. Поэтому – никакой жалости. Ни сердца, ни нервов. Только убивай!
– Гнида! – говорит часовой. – Я бы его сейчас самого на мушку…
По улице грохочет бронетранспортер. Вздрагивает пол. Тонко звякают стекла в окне.
– Отвоевался… – повторяет часовой, – А ты чего карабин-то на боевом взводе носишь?
Переводчик открывает парусиновый конверт, вынимает из него какие-то фотографии,
– Его семья. Жена, сын, дочь…
– …За весь год ни одного земляка, – тоскует часовой. – Из Славянской были ребята, из Темрюка, из Абинской… Даже из Гайдука двух встретил. А вот из Крымской… будто на смех… – Он протягивает мне кожаный кисет с черным витым шнурком. – Закури, браток. Отличный самосад. За душу хватает.
Я скручиваю цигарку.
От самосада в желудке все сжимается. Хочется пить. Несколько раз затянувшись, я выбрасываю окурок за дверь.
По улице пробегают солдаты в полной походной выкладке. Любопытно, куда это они? Что происходит в станице?
Майор нетерпеливо смотрит в окно. Пленного теперь допрашивает высокий лейтенант с усиками. Но на каждый вопрос переводчика эсэсовец только пожимает плечами и молчит или бросает короткое: "Никс вайс".
Мимо школы проносится сразу три бронетранспортера. Улица заволакивается синим чадом.
Входит солдат с петличками службы связи и передает майору какой-то листок, Майор пробегает его глазами.
– Заканчивайте, – говорит он офицерам и переводчику, – Приказ по дивизии. Сейчас передислоцируемся на Дарг-Кох. Противник прорвал нашу оборону в районе Чиколы и развивает наступление на Шакаево и Ардон.
Он сворачивает карту и поднимается из-за стола.
– Товарищ майор, разрешите идти, – говорю я. – Мне в часть пора.
Начштаба смотрит на меня, вспоминая.
– А, конвоир! – говорит он. – Отправляйтесь. Отправляйтесь немедленно!
Он пишет расписку на пленного, потом сразу же забывает обо мне.
– Арефьев! – кричит он. – Сейчас подойдет машина, поможете грузиться. И пристройте где-нибудь в кузове "языка". Будете сопровождать его в штаб дивизии.
– Слушаюсь! – отвечает часовой,
…И опять я шагаю по дороге, только теперь в обратную сторону, Для немца война кончилась. А я только сегодня все начинаю. Я всего только день на переднем крае, и за этот день произошло столько событий…
Вечер. Солнце сидит на самой кромке Сунженского хребта. Через несколько минут оно свалится за горы, и наступят синие прохладные сумерки. Сумерки первых суток моей войны.
Кажется, все в штабе отнеслись ко мне, как к новичку, еще не нюхавшему настоящего боя. Неужели так заметно, что я недавно на фронте? Ведь гимнастерка у меня выгорела еще на ученьях в гарнизоне и успела прорваться в нескольких местах. Сапоги порыжели и заскорузли от пыли. Ремень потерся. Покрылось царапинами и светлыми проплешинами ложе карабина. Вот только на лице, наверное, нет того выражения спокойной суровости, какое я замечал у старых фронтовиков. Несолидное у меня лицо. Мальчишеское…
У водоразборной колонки пусто – ни грузовиков, ни солдат. Кажется, вся станица вымерла.
День ушел наконец, оставив после себя на краю неба узкую красноватую полоску зари. Пространство вокруг стало тесным. Приблизился горизонт. Там, за синей его чертой, рокочут моторы и тяжело вздыхает земля. Я прислушиваюсь. Неужели фашисты опять атакуют?
Нет, это где-то слева, за горами. Наверное, там, где Чикола…
…Используя свое количественное превосходство, противник 25 сентября передовыми батальонами 13-й танковой дивизии завязал бои за Эльхотово. Вражеские танки двигались двумя группами по 5-6 машин, за ними наступала пехота. Наши войска огнем противотанковой артиллерии и меткими залпами "катюш" отбили в этот день все атаки противника, сохранив за собой первоначальный рубеж…