Наша восемнадцатая осень

Внуков Николай Андреевич

Патроны в диске кончились. Сержант быстро заменил его снаряженным и сразу же начал набивать пустой,

– Давай! Давай! Давай! – приговаривал он.

Еще несколько фигурок споткнулось, подрезанные очередями. Ствол накалился так, что его жар я чувствую через прорези кожуха, Я знаю, что при высокой температуре калибр ствола слегка меняется и прицельность стрельбы падает, поэтому стараюсь теперь брать повыше.

Фашисты сосредоточивают весь свой огонь на пушках, прикрывающих наш взвод. Снаряды непрерывно рвутся за нашими спинами. Изредка какой-нибудь из них поднимает землю около ячеек. Среди грохота я с трудом

различаю голоса наших ПТО, однако то, что стоит за сожженным танком, бьет почти без перерыва. Его удары похожи на яростные вскрики; "А-га!… А-га!… А-га1„"

Сержант кончил набивать диск, подсунул его поближе ко мне и уполз в сторону Терека.

– Побачу других. А ты поддерживай Василя та Юрченко… Не подпускай ганцев к каменюкам…

И сразу же меня охватило чувство затерянности среди этого грома, воя и визга. Я сам себе показался маленьким и ненужным. Ну что, что я могу сделать со своим пулеметом, в диске которого пятьдесят патронов, в том грозном и страшном, что творится вокруг?! Разве удержишь горный поток щепочкой или лавину ледорубом?… На минуту мне показалось, что весь мир захлестнула неведомая, ревущая и грозная стихия и в ней нет места ни для природы, ни для человека…

Но это продолжалось только минуту. Я снова заметил перебегающие среди кустов фигурки и снова начал в каком-то неистовом азарте выпускать по ним очередь за очередью.

А танки продолжали медленно продвигаться вперед. В те мгновения, когда дым рассеивался, я видел их на расстоянии каких-нибудь полутораста метров. Теперь не только пушки, но и пулеметы их работали, полосуя дымными трассами нашу линию. Одна из очередей задела мою ячейку, и, ткнувшись лицом в песок, я слышал, как пули с храпом входили в землю бруствера.

Я уже почти не вижу камней, за которыми скрываются ребята. В некоторых местах горит трава. Глаза слезятся от едкого дыма, Сквозь чадное марево трудно держать пехотинцев на прицеле. Голова уже не вмещает дикого хаоса звуков. Нервы напряжены так, что кажется; еще несколько минут – и что-то внутри тебя лопнет и все полетит к чертям…

Уже не мысль, а какие-то обрывки мыслей проносятся в голове.

…Надо поддерживать… поддерживать… где они? Где Вася? Что там?… Кажется, мы в самом центре боя… Скорее бы все кончилось, скорее бы придавить к земле этих проклятых пехотинцев… Откуда они только берутся?… А танки уже метрах в ста… Неужели пройдут?… Нельзя… никак нельзя… Ни за что… Наверное, меня сегодня не будет… Похоронка… Как она выглядит?… Рука матери держит листок… Глаза…

"Зиу… зиу… зиу… зиу… зиу…" – пронесся над долиной протяжный стон, и все поле впереди как бы приподнялось в красноватых отблесках взрывов.

"Зиу… зиу… зиу… зиу…"

И я снова увидел длинные белые хвосты странных снарядов, которые вылетали будто из-под земли.

Эрэсы!

К горлу у меня подкатился солоноватый ком. Я сглотнул его, но он снова поднялся судорожными толчками, голова сама собой опустилась на приклад ДП, и все в груди дернулось и сжалось.

Эрэсы!…

Я плакал, сам не зная отчего, размазывая по щекам слезы и пыль, плакал и не мог остановиться.

Я плакал об отце, погибшем в таком же страшном бою под Самурской, о матери, оставшейся в пустом нашем доме, о солнечных днях

детства, которые ушли навсегда и никогда уже больше не возвратятся. Я плакал от жалости к сержанту, потерявшему на Украине все, что он любил: отца, сестру, дом. Мне было жалко высокого артиллериста, который с боями отступал от самого Станислава. Он работал всю жизнь свою, он смертельно уставал, он хотел только немного счастья и радости для себя и для других. И вот теперь на его землю пришли эти, в зеленой лягушачьей форме, и расстреливают его из пушек и пулеметов только за то, что он живет. Я плакал от злости на свое бессилие, на невозможность сделать что-нибудь такое, что повернуло бы вспять эти грязно-коричневые машины, терзающие мою землю, заражающие воздух дымом и смертью. Я плакал от радости, видя, как эрэсы накрывают огненными облаками разрывов вражескую пехоту и зеленые солдаты разбегаются, словно муравьи от брошенной в муравейник горящей ваты.

Я не помню, когда снова начал стрелять, я пришел в себя только тогда, когда затвор клацнул впустую и приклад перестал биться у моего плеча.

Я снял пустой диск и поставил новый, набитый Цыбенко. И пока я ставил его, на мою левую руку опустился черный продолговатый жучок с длинными суставчатыми усами. Он сложил твердые хитиновые надкрылья, аккуратно заправил под них прозрачные крылышки и повел своими антеннами в стороны, будто пытаясь разведать, куда он попал. Ему не было дела ни до чего, и я посмотрел на него с невольным изумлением; неужели в мире есть сейчас хоть одно живое существо, которому неведомо, что идет война?

"Дурак, – подумал я, – Дурак! Ведь ты ничего не знаешь! Может быть, я сегодня умру…"

Но жук был существом из другого, совершенно чуждого человеку мира, у него были другие заботы, и плевать ему было на человеческую войну. Он сполз с руки на пулеметный диск, расправил крылья и, метнувшись черной точкой перед моими глазами, растворился в воздухе.

Стон эрэсов оборвался на высокой скулящей ноте, "Катюши" прекратили обстрел, и, как отлетающая волна прибоя, грохот сражения перекатился вправо, за железнодорожное полотно. Танки перестали бить по нашей позиции и начали пятиться назад. В наступившем относительном затишье вспыхивали только отдельные пулеметные очереди и слабенько хлопали одиночные выстрелы.

В осевшем на землю колышущемся слое дыма я вдруг заметил какое-то движение. Кто-то полз к моей ячейке, то приподнимаясь, то надолго приникая к земле.

Может быть, Вася?

На всякий случай я поймал ползущего на мушку и замер, ожидая.

Ползущий приподнялся.

– Эй, не стреляйте! Свои!

– Кто?

– Юрченко.

Через мгновение он в ячейке – в каске, съехавшей набок, с дрожащими руками, весь какой-то развинченный, почерневший.

– Дай пить.

– Нет у меня воды.

– Плохо… – сказал он. – А курево?

Я протянул ему пачку "Белочки" и газету, сложенную книжечкой. Он попытался свернуть цигарку, разорвал бумагу, просыпал махорку на землю, свернул наконец и попросил спичку. Затянувшись, откинулся к брустверу ячейки и закрыл глаза.

– Вася где? – спросил я.

Он открыл рот, но не ответил, а еще раз затянулся с такой силой, что газета вспыхнула. Дунув на огонь, он снова закрыл глаза.

– Где Вася, слышишь?

– Какой Вася? – спросил он, не открывая глаз.