Наше небо
Шрифт:
Мы узнаем все это, пока Элькин с врачами-специалистами — ушником и терапевтом — вертит нас, исследуя органы слуха и обоняния, затем тщательно выслушивая сердце.
— Выходит, что я сильнее мухи, — говорит Скитев, указывая Элькину на таблицу. — Выдержал не только десятитысячный подъем, но и земные пытки.
Элькин отвечает укоризненно:
— Сейчас, может быть, и сильнее, а вот на четырнадцати тысячах посмотрим. Впрочем, вот что, — обращается он к врачам, — оставьте их в покое — эти быки нечувствительны к высоте.
Наш
Свинка оказывается наиболее тяжело пострадавшей — у нее во время стремительного пикирования лопнули барабанные перепонки.
— Может быть, отложим? — говорит Элькин, все еще пытаясь склонить нас к отдыху.
Забравшись в камеру, мы категорически протестуем. Послезавтра предстоит длительный высотный полет, к которому нужно как следует подготовиться.
— Тогда примите спутника, — говорит Элькин и снова подсовывает нам клетку со своей жертвой.
Ослабив пояса, мы располагаемся в барокамере, как к длительному путешествию, и подаем сигнал готовности.
Вспыхивает огонек сигнальной лампы — подъем начинается спокойно и незаметно. Теперь мы уже расчетливо и экономно производим свои движения, потому что для набора заданной высоты предстоит затратить немало усилий. Преждевременный расход сил, даже на небольшой высоте в восемь-девять тысяч метров, может привести к обмороку.
Сидя неподвижно, не сводя глаз с контрольных приборов, мы несколько быстрее, чем при первом подъеме, достигаем шести тысяч метров. Наше внимание привлекает внезапное сотрясение клетки. Свинка делает несколько рывков, пытаясь прыгнуть вверх, затем валится всем телом. Так лежит она с посиневшими ушными раковинами и мордочкой, полузакрыв мертвеющие глазки.
Беру металлический молоточек и ударяю им по стенке барокамеры, которая издает звук, подобный удару падающего колокола. Свинка даже не переводит своего тускнеющего взгляда. Она лежит неподвижно, скованная параличом.
На высоте десяти тысяч метров тянет ко сну. Усталость разливается по всему телу, вызывает легкое головокружение.
На утомленном лице Скитева вижу выражение собственного состояния. Глаза сузились, хотя и блестят нервным огоньком. Сам я выгляжу, вероятно, не менее утомленным и жалею, что в кабине нет зеркала.
У стеклянного кружка барокамеры — глаза Элькина, наблюдающего наш подъем. От времени до времени он спрашивает в трубку телефонного аппарата: «Как?»
Поднимаем большой палец кверху. На нашем условном языке это означает: «Продолжай набор высоты!»
Одиннадцать тысяч пятьсот.
Кислород поступает по двум шлангам богатым потоком, по вдохнуть его досыта не удается. Вдохи становятся учащеннее, и стремление дышать глубже вызывает лишь утомление. Мы приближаемся к тому пределу, когда человек из-за непривычной низкой разности давления не в состоянии вдохнуть кислород.
В 1929
Перевалили высоту Грэя. Звенящий гул в ушах нарастает вначале, как шум самолета, пролетающего над самой головой, потом становится оглушительно режущим, похожим на удары молота в пустом металлическом котле.
Мы давно бросили записи своих наблюдений. Распластав руки на откидных досках столиков, мы контролируем теперь только свои мысли, которые напряжены сейчас до предела. Нужно собрать все силы, сосредоточиться так, чтобы преодолеть тяготение ко сну, а это — самое властное, самое сильное чувство в эту минуту.
«Спать, спать, спать!» — диктует усталость, но еще более настойчивая мысль предупреждает, что нельзя этому поддаваться, — задача еще не решена.
Голова клонится набок. Ловлю себя на попытке вздремнуть, с усилием выпрямляюсь. Стрелка альтиметра так медленно идет по кругу, что хочется крикнуть, обругать врачей за медлительность подъема. Мы уже не глядим друг на друга, следим только за собой, — до того утомительно каждое движение. Я чувствую, как Скитев изредка приподымает и опускает ноги, будто работая ими на педалях своего управления. Он максимально приближает запись в барокамере к обстановке реального полета в стратосфере. Так и должно быть, иначе в чем же смысл нашей высотной тренировки.
Последние минуты подъема. Вот-вот мы подойдем к намеченному пределу, но альтиметр движется словно крадучись, буквально переползая каждый десяток метров.
13 300, 13 650, 13 900… Кажется, что стрелка так и не подойдет к четырнадцати тысячам метров.
Я пытаюсь привстать, как обычно в кабине самолета перед приготовлением к прыжку. Упираюсь обеими руками в доски столика, но чувствую, что невидимая и непреодолимая тяжесть удерживает меня в кресле. На втором рывке я буквально с силой отдираю себя от кресла, и в тот же миг в голове раздается оглушительный звон.
Покачиваясь, словно на чужих ногах, стою так несколько секунд, с усилием вдыхая кислород, преодолевая огромное тяготение к креслу. Страшная усталость сковывает дремотой, но я говорю себе:
— Нет! Никоим образом!
Маленькая предосторожность, предпринятая еще на земле, когда мы ослабили поясные ремни, оказывается теперь очень своевременной. Наши животы распирают кишечные газы. Перевожу взгляд на Скитева, чтобы условиться о снижении. Я вижу его накренившимся, будто в самолете в момент виража. Глаза его неподвижно устремлены на альтиметр. Он с усилием делает движения, какие необходимы летчику, чтобы положить самолет в вираж, в спираль. Потом он начинает работать ногами на педалях.