Наши люди
Шрифт:
– - В некотором смысле судьба нам помогла. В мае 40-го мы должны были на последнем пароходе из Франции отправиться в Нью-Йорк. Но удалось получить каюту на предпоследнем. Наши нервные матросы в пути стреляли по китам, за отсутствием немецких подводных лодок, которые потопили тот последний пароход.
Судьба помогла отцу в некотором роде и с "Лолитой". Он ведь хотел ее сжечь! Потому что художественная цель достигнута, психологическая проблема решена, он считал, что манускрипт никому не нужен, что опубликовать это невозможно... Мать остановила его, не дала сжечь рукопись. После издатели обещали денег, если он превратит Лолиту в мальчика или, по крайней мере, если Хумберт и Лолита поженятся.
Вы знаете, какая была главная причина их переезда в Монтре? Очень трогательная: я в Милане заканчивал мое учение как оперный певец, и родители хотели быть недалеко от меня. Отец сам это сказал. Почему не в Италии? Италию он любил, но нельзя жить в Италии, если зависишь от телефона, от телеграфа, от почты, -- там слишком много забастовок, слишком много затруднений политических.
Им нравилось, что Монтре -- это старый уголок древней Европы. Когда-то, в начале века, мамина семья приезжала сюда на летние каникулы...
Родители жили в отеле, потому что отца вообще собственность не интересовала, -- после того как в свое время он обладал безграничной собственностью.
Он много работал, он целый день -- с перерывами -- писал. Но никогда не забывал провести какую-то часть дня с мамой или со мной, поделиться своими впечатлениями, пошутить.
У него была собственная версия компьютера. Он боялся электричества, не любил электрических приборов -- но ему нужно было как-то переставлять текст, пока он писал. Так он писал на карточках, на них были готовые блоки текста, он держал их в коробках из-под башмаков и мог переставлять вручную. Это соответствовало в некотором смысле передвижению блоков текста на экране. Картонный компьютер!
Я помню детство... Как бы отец ни был углублен в книгу, которую пишет, он находил время заниматься мной: он научил меня разным спортам, -- теннису, футболу, он на плечах возил меня в море, выдумывал песенки и стишки для меня... Я -- единственный человек, который имел уроки русской грамматики от Набокова. В моем раннем детстве, когда мы жили в Берлине, потом в Париже, в условиях очень неверных -- неизвестно, что будет дальше, куда поедем, куда война пойдет, что будет с Европой, с Америкой -- ему удалось создать куколку, как у бабочки, вокруг меня. Которая дала мне то ощущение благости и покоя и радости, какое они имели при большом богатстве в молодости -- но теперь, в моем случае, уже без всякого богатства. Я не чувствовал себя бедным ребенком, у меня было множество игрушек.
Я окончил в 55-м университет Гарвард, в Америке. Потом я учился в Милане на оперного певца. Пел, пел... А в 80-м году я перестал петь и принял решение сосредоточиться на литературных делах семьи и моих собственных. Таких писателей, как Набоков, меньше, чем таких басов, как Набоков. Я работаю много, 18 часов в день. Ну, иногда час смотрю гонку или поиграю в теннис.
Из всего, что написал отец, я больше всего люблю его поздние вещи: "Ада", "Бледный огонь", "Transparent Things" и самый последний роман -"Посмотри на арлекина" (он, кстати, единственный, который подлежит конвенции об авторских правах 73-го года). "Дар" -- это колоссальная вещь. Я сейчас перевожу неизданное продолжение "Дара". Отец его решил не включать в роман. Это рукопись, она хранится в библиотеке конгресса в Америке. Это колоссальный труд был -- расшифровать его записи! Я мучаюсь над этим уже два года. Это будет включено в книгу о бабочках Набокова, там много про энтомологию.
Мои родители были самые разумные люди, которых я когда-либо знал. Для меня они более или менее бессмертны. И когда я должен принять какое-то решение -- художественное, литературное или практическое, --
Это очень приятное ощущение -- бессмертность.
Я бы никогда не поехал в Россию, если бы чувствовал, что для них это было бы источником горя или страха.
Хотя, может, они бы волновались, как волновалась мама, когда я гонялся на машинах...
1998
Елена Сикорская:
Мой брат Владимир Набоков
Тетя Елена, сестра отца, -
это единственная связь с прошлым.
Она может ответить на такие вопросы
об отце, на которые никто
не может ответить.
Дмитрий Набоков
Сестра писателя живет одна в центре Женевы в приличном доме на Rue Charmille, в первом этаже. Мадам Сикорская младше великого брата на 7 лет -но пережила его уже на целых 22: ей 92. У нее ясный ум и довольно хорошая память, -- она легко вытаскивает оттуда много старинных сведений; разве только с фамилиями случаются заминки. Ей, правда, досаждает ее тело. Она измучена артритом, который скрутил, покорежил пальцы рук. И другие суставы задел: она ходит по квартире медленно, держась за скобу специальной тачки на четырех маленьких колесиках -- похожие бывают в супермаркетах. К тачке прицеплена стальная корзинка, а в ней фонарик. Ходит она трудно и медленно: мало у кого достает терпения дождаться у двери; пока она доберется и отопрет, вас уж и нет.
Это красивая благородная старость, когда бабушка извиняется, что чай вынуждена сервировать на кухне -- поскольку отдельной столовой у нее, увы, нет; наличие же гостиной и спальни ей привычно и счастьем показаться не может, -- притом что живет она совсем одна. Не вышло переждать большевиков
– - Елена Владимировна! Притом что вы, конечно, сестра великого брата, давайте мы начнем все-таки с вас лично. Вот какой была ваша жизнь?
– - Мы все вместе уехали в 19-м году. Попали сперва в Лондон. Моя мать вывезла ожерелье жемчужное, которое дало нам много денег, мы довольно долго на них жили. В Лондоне я ходила в английскую (ударение на первом слоге.
– Прим. авт.) школу. Потом мы, как известно, жили в Берлине, там мой отец стал редактором газеты "Руль". А затем произошло ужасное несчастье, когда мой отец был убит, -- ну вы все это знаете. Мне было 16 лет. Я там ходила в русскую эмигрантскую школу. Настолько сильно это отразилось на всей моей жизни, что теперь я бесконечно беспокоюсь о своих... У меня единственный сын и два внука, я постоянно беспокоюсь, как бы чего не случилось. После случая с моим отцом; это понятно, да? Я стала бояться всего. Придумываю себе всякие несчастья. Это нехорошо, но это так...
Окончила я ту эмигрантскую школу. А в 23-м году мы двинулись в Прагу, потому что чешское правительство тогда чрезвычайно щедро помогало русским эмигрантам. По-видимому, это связано с мятежом чехословацкого корпуса в Сибири. Чехи как бы предали Колчака и хотели себя как-то реабилитировать.
– - Получилось?
– - Это получилось замечательно. Пятнадцать лет они помогали русским эмигрантам! Давали субсидии, одежду, бесплатное обучение -- и в школах, и в университете. И жили мы там неплохо. Колония была огромная русская. Приехало много из Белой армии людей, которые жили в Болгарии.
– - И вы простили чехов? За старое предательство?
– - Мы как-то не думали об этом -- но, пожалуй, да... Там мы жили спокойно и хорошо.
Потом я вышла замуж... Я была два раза замужем. Я развелась с первым моим мужем, чтобы выйти за второго мужа. Оба они русские, офицеры. Были при Деникине. Первый -- Петр Михалыч Скуляри. Он из Крыма, греческого происхождения. Второй мой муж -- Сикорский, Всеволод Вячеславович, с которым я познакомилась в Праге.
– - Где они были на Гражданской войне?