Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал Сионский Вестник, Дубровин Николай

Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал "Сионский Вестник"

на обложку

Дубровин Николай

Шрифт:

II.

Краткая характеристика общества в религиозно-нравственном отношении. — Наплыв эмигрантов и влияние их на русские нравы и обычаи — Французомания. — Меры правительства против иностранных учителей и гувернеров — Религиозная пропаганда против православия и ее последствия.

Верующие и неверующие французы, — все те, которые во время революции желали избавить свою голову от гильотины, искали спасения вне пределов отечества. В первый период революции бежали неверующие, люди пропитанные учением философов и энциклопедистов, разносившие повсюду безверие и сомнительную нравственность. Во второй период покинула Францию вся знать: графы, маркизы и виконты, с их тонкими аристократическими манерами и изящным вкусом. Самые громкие французские фамилии: принцесса де-Тарент, герцоги: Грамон, Ришелье, Полиньяк, Брольё, графы: Блакас, Дама, Шуазель-Гуфье, Сен-При и многие другие появились в России.

Ближайшая соседка Франции — Германия не только недоброжелательно смотрела на чуждых ей выходцев, но, напуганная учением Канта, заставила многих и своих профессоров закрыть кафедры философии в удалиться в Россию [39] . — В числе таких выходцев

были: Фесслер, приглашенный в С.-Петербургскую духовную академию для преподавания еврейского языка и древностей греческой, римской и российской церквей; Буле — в Московский университет; Паррот — в Дерптский, Якоб — в Харьковский и другие. Харьковскому университету в особенности посчастливилось в этом отношении, и в самом начале его существования многие из профессоров были иностранцы, преимущественно выходцы: Шад был бежавший бенедектинский монах католического монастыря, в монашестве патер Роман; профессор Дюгур, переделавший свою фамилию в Дюгурова, был француз, бежавший из Парижа [40] . — Между нимй попадались люди сомнительных знаний и нравственности. «Отовсюду пишут, говорит преосвященный Евгений [41] , что профессоры спились с кругу и от большого жалованья не хотят думать об успехах. Даже и на Московский университет в этом же жалуются».

Чтения в московском обществе истории и древностей 1859 года. Кн. II, 124.

Записки Роммеля. „Южный Сборник" 1859 г. № 10, стр. 47 и 48.

В письме В.И.Македонцеву „Русский Архив" 1870 г. T. I, стр. 861.

Подобные лица были удалены впоследствии, но в начале столетия приняты как желанные гости и подходящие наставники для возрастающего поколения. Нуждаясь в профессорах и не имея своих, русское правительство принуждено было искать их в иностранных государствах. Люди вполне образованные, ученые и нравственные редко соглашались оставить свое отечество, и потому только люди посредственные и часто порочные являлись в Россию, чтобы предложить за деньги свою мнимую ученость. Но воспитание, писал неизвестный нам современник [42] , есть «основание частного и государственного благоденствия, а y нас не будет совершенного морального образования, пока не будет русских хороших учителей, которые единственно могут вселять в юное сердце чувства и правила доброго россиянина. Никогда иностранец не поймет нашего естественного или народного характера и следственно не может сообразоваться с ним в воспитании; никогда он с чувством не скажет слова о России, об ее героях, народной чести и не воспалит в ученике искры патриотизма. Иностранцы весьма редко отдают нам справедливость. Мы их ласкаем, награждаем, а они, выехав за курляндский шлагбаум, смеются над нами или бранят нас, выдумывают соблазнительные анекдоты и печатают нелепости о русских».

„О новых благородных училищах, заводимых в России". Письмо из Т. „Вестник Европы" 1802 года № 8, стр. 363.

Изыскивая средства, как бы заменить иностранных учителей русскими, современник предлагал воспитывать для этой цели мещанских детей при кадетском корпусе, а до тех пор, говорил он, «не будет надежды когда-нибудь обойтись без иностранцев». Предложение это, более чем справедливое, могло дать плод только в будущем, а в то время, когда оно высказывалось, Россия покрывалась «пеною», которую выбрасывали в нее «политические бури соседних стран».

«Перебежчики эти, писал граф Иосиф де-Местр [43] , приносят сюда (в Россию) одну наглость и пороки. Не имея ни любви, ни уважения к стране, без связей домашних, гражданских или религиозных, они смеются над теми непрозорливыми русскими, которые поручают им все, что есть дорогого y них на свете, т. е. своих детей».

Министру народного просвещения графу Разумовскому в июне 1810 г. Васильчиков. „Семейство Разумовских". T. II, 253.

Но Россия, по едкому замечанию мисс Вильмот, была еще тогда настолько неразвита, что отличалась добродетелью гостеприимства и сделалась убежищем всех, кто не находил себе приюта на Западе. Вместе с знаменитостями политическими и литературными, явились парикмахеры, модистки, преступники, побывавшие на галерах, беглые солдаты, лакеи и проч.

«После чумы, говорит Бантыш-Каменский, вспоминая то время, на Москву напала другая зараза — французолюбие; много французов и француженок наехали с разных сторон, и нет сомнения, что в числе их были люди очень вредные», находившие для своей пропаганды давно уже подготовленную почву. Французские эмигранты с удивлением нашли y нас людей, которые лучше их самих знали дела их родины, изучали Руссо и речи Мирабо.

Вместе с французским языком и литературою проникли в Россию и современные идеи философов и энциклопедистов и нашли себе, более чем где-либо, поклонников-фанатиков и самых ярых последователей.

Французская философия давала излишнее доверие к человеческим силам и убеждение, что человек сам по себе может достигнуть счастья и быть устроителем собственной судьбы, если обладает только разумом. — Проповедник этих идей — Вольтер, пользовался у нас большим уважением и популярностью и, к сожалению, преимущественно среди тех, которые знали о нем по наслышке и не были достаточно знакомы с его произведениями. Издали все кажется привлекательнее и интереснее; с приближением или знакомством многое изменяется. Граф Шувалов прожил в Фернее y Вольтера более двух недель и после того много убыло y него уважения к французскому философу [44] . Тем не менее, большинство русских преклонялось перед Вольтером, и библиотеки образованнейших русских людей того времени, занимавших важные государственные должности, были переполнены книгами французских писателей ХVІІІ века.

„Мое определение на службу". Ф.Тимковского, „Москвитянин" 1853 г. № 20, стр. 61.

Император Павел старался изгнать французов из России, усилил цензуру и в апреле 1800 года

запретил ввоз иностранных книг и даже нот. Тогда же было воспрещено отправлять за границу молодых людей для воспитания, и часть общества, послушная велениям императора, перестала хвастаться вольнодумством. «Влияние повелителя, говорит г-жа Сталь, здесь (в России) до того сильно, что с переменою царствования могут измениться понятия о всех предметах». В литературе хотя и говорили теперь о Вольтере, но уже об «изобличенном» или «обнаженном», и стали появляться переводы разных религиозных сочинений; но рядом с ними, при помощи контрабанды, проникали в Россию и запрещенные книги. «И так как идти на такой риск, говорит Шторх, какой связывался с ввозом книг, стоило только для самых пикантных вещей, то строгость мер была причиной, что из всех литературных произведений приходили в империю только такие, по поводу которых запрещение и было главным образом сделано. Некоторые букинисты, в числе которых были также и эмигранты, занимались этим опасным, но прибыльным промыслом с неслыханной смелостью. Их склады были известны почти всякому и однако не нашлось ни одного доносчика» [45] .

А.Н.Пыпин. „Общественное движение при Александре" стр. 69.

Книг немецких или английских в наших библиотеках было мало, а русских и еще того менее. Исключение в этом отношении составляла библиотека графа Федора Андреевича Толстого, в которой находилось много славяно-русских рукописей и старопечатных славянских и русских книг. К сожалению, владелец библиотеки составлял ее исключительно из тщеславия и сам не понимал значения своего собрания [46] .

В известной Салтыковской библиотеке считалось от 4 до 5 тысяч сочинений, большей частью на французском языке, содержания исторического, по разным наукам и словесности (между прочим многотомная энциклопедия); попадались кое-какие немецкие и английские сочинения, а русских книг в этой библиотеке, принадлежавшей одному из древнейших и славных русских домов, едва набиралась какая-нибудь сотня [47] . За знатью тянулось дворянство и среднее состояние. Приезжавшие на Макарьевскую ярмарку помещицы, следуя тогдашней моде, запасались не только чепцами, но и книгами; дворяне, имевшие дохода не более 500 руб., собирали библиотеки [48] , но, конечно, без всякой системы, что попадалось под руку. Покупались преимущественно романы и притом переводные: Лафонтен и Крамер, Грандисон и Клариса составляли содержание библиотеки. «Странный был состав маленькой библиотеки молодых Пещуровых, пишет Ф.Вигель [49] : полное собрание сочинений Флориана, все творения Дорота, маленький том Буффлера, театр Мариво, письма к Эмилии о мифологии г. Демутье, Шольё и Лафор, Бернис и Жанти Бернар; все легкое, розовое, амурное, ни одной русской книги. Вместе с версальскими предрассудками вошла y нас в моду французская литература», и часто иностранные книги наполняли библиотеки таких владельцев, которые не знали ни одного из иностранных языков. Ряжского уезда, Рязанской губернии помещик А.С.Сербин, хотя и не владел языками, но имел y себя библиотеку, составленную преимущественно из творений французских литераторов XVIII века. В ней преобладали энциклопедисты, особенно Вольтер, и сам А.Сербин был горячим его последователем.

„Русская Старина" T. VII, стр. 124.

Воспоминания А.П.Бутенева. „Русский Архив" 1881 г. Кн. III (1), стр. 33.

О книжной торговле и любви к чтению в России. „Вестник Европы" 1802 г., № 9, стр. 59.

„Русский Архив" 1891 г. № 8, 148. См. также „Русский Архив" 1875 г. Т. I, стр. 19.

«Знакомство деда с сочинениями Вольтера, конечно в русском переводе, говорит современник [50] , не осталось без последствий. Он заразился религиозным неверием, сделался безбожником. «Я ничему не веровал, сказал он мне однажды в откровенном разговоре, — хотя с малолетства был строго держан в правилах церковного учения».

«Проводя в деревне более половины года, говорит другой современник [51] , без особого занятия по хозяйству, я занимался чтением, но выбор книг был для меня вредный. Читал я с жадностью сочинения так называемых философов XVIII столетия, пиронизм коих столь во мне запечатлелся, что в последующую жизнь мою даже и в преклонности лет моих, много мне стоило исправить впечатления и покорить разум к послушанию веры».

Дед мой помещик Сербин, „Русский Вестник" 1875 г. № 11, стр. 65-71.

Князь А.П.Оболенский в своих воспоминаниях. „Хроника недавней старины из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого", стр. 91.

Пропитанные книжными идеями философов, наши деды в отцы, с наплывом эмигрантов, стали еще более воспринимать эти идеи при помощи живого и увлекательного слова. Своим лоском и светским образованием французы скоро подчинили себе тогдашнее общество и явились в качестве занимательных собеседников, учителей-наставников, содержателей пансионов не только в городах, но и в селах [52] , содержателей модных магазинов и даже распорядителей имений. Пользуясь авторитетом представителей передовой нации, французы своим изяществом легко заслуживали расположение женщин, становились друзьями дома и через жен имели влияние на их мужей, детей и все семейство. Из обветшалой Франции нахлынуло к нам волокитство, в модных домах появились дамские будуары с мягкими диванами, а с ними истерики, мигрени, спазмы и другие болезни [53] . Большинство стало подражать во всем французам, этим остроумным, живым и болтливым людям, образцам вкуса и прогресса.

В селе Никольском, в 50 верстах от Симбирска, принадлежащем H.А.Дурасову, содержался французом пансион для дворянских детей. („Русский Вестник" 1875 г. № 5, стр. 181).

Записки С.Н.Глинки. „Русский Вестник" 1863 г. № 4, стр. 397.