Наши знакомые
Шрифт:
В нем было много смешного и трогательного, в этом человеке; иногда, если она приходила немного раньше, он доделывал при ней свои хозяйственные дела: чистил картофель на обед, на завтрак, мыл посуду, гладил белье детям. Было почему-то грустно смотреть, как высокий, широкоплечий мужчина, почти инженер, умница, всерьез, а главное, умело и без всякого мужского кокетства (мужчины очень любят в таких случаях представляться косолапыми) разглаживает детские лифчики и штанишки, как он при этом насвистывает и как нисколько не стесняется необычного своего дела. Он никогда не охал, не жаловался, но никогда не говорил, что доволен существующим
Иногда она ему помогала.
Это началось с того, что она застала его приготовляющимся мыть пол.
— Давайте я, — предложила она.
Он не дал.
Тогда она сбросила туфли со своих смуглых, легких ног, упрямо поджала губы, вырвала у Закса тряпку и в полчаса вымыла и дверь, и окно, и пол, да преотлично, так что Закс даже покачал головой.
— Видите, — говорила она, тяжело дыша и счастливо улыбаясь, — вы бы тут два часа прыгали.
Как-то она явилась к нему в его отсутствие — дети были в очаге — и наготовила обед на два дня: суп, очень вкусный, с горошком и с морковкой, баранину и компот. Она принесла продукты с собой — Полина продала старый платяной шкаф.
— Вы просто сумасшедшая, — выговаривал ей потом Закс, — это черт знает что. Кто вас просил?
Занимаясь у Закса, она еще кое-что выяснила для себя про Сидорова. Сидоров иногда премировал чем-нибудь Закса — премии были смешные: курьерша, например, приносила пять кило картофеля, или коробку вермишели, или две-три банки консервов, или пять метров ситцу. Закс каждый раз при этом вспыхивал, злился, и Антонина знала, что между Сидоровым и Заксом уже произошло не одно объяснение на эту тему, но Сидоров отшучивался, и всегда так, чтобы гордость Закса (Закс был очень горд) не страдала.
Антонина знала, что продукты Заксу посылались из столовой, знала, что Сидоров жёсток на эти вещи, и знала, что никто ничего из столовой не получает, даже сам Сидоров, знала, что Закс — исключение, и то, что Сидоров умел делать такие исключения, очень трогало и почти умиляло ее.
Большая, старая комната Закса была по смете, составленной Сивчуком, совершенно наново отремонтирована, было даже уширено окно, перестроена дурно греющая печь, был сделан простой, но прочный шкаф и письменный стол. Стол сделал Сивчук, сам его отполировал и даже что-то там усовершенствовал: письменный прибор, выточенный тоже им, вдруг, по желанию, мог проваливаться внутрь. Никто не знал, для чего, собственно, прибору надобно проваливаться, не знал и сам Сивчук, но все одобрили, особенно Вишняков. Ремонт был осуществлен из каких-то хозяйственных сумм и обошелся, в общем, довольно дорого. Сидорова потом даже куда-то вызывали, и он писал объяснения, два дня злился, а на третий объявил Жене, что накрутил кому следует хвост и что теперь черт ему не брат.
Как-то в субботние сумерки Сидоров зашел по делу к Заксу. Антонина, бледная, держалась за виски. Закс пожаловался:
— Немыслимое дело, Ваня. Довела себя женщина буквально до болезни. Прикажи ей официально хоть один вечер ничего не делать и одну ночь совершенно не заниматься. Есть пределы всему.
Наутро Сидоров премировал Антонину, Вишнякова и Сивчука билетами в цирк.
— Развлечешься! — сказал он, глядя мимо Антонины. — Подумаешь — ах, как бы этот наездник не упал! И красиво там…
Билеты были вручены торжественно всем троим в служебном кабинете Сидорова.
— Надеюсь, вы оправдаете
И нельзя было понять — шутит он или серьезно.
Антонина не успела пообедать — так ее торопили Вишняков и Сивчук. Явились в цирк, как и следовало ожидать, первыми. Антонина сразу пошла в буфет — очень хотелось есть, а старики отправились побродить.
Острый запах работы — опилок, кожи, лошадей — удивил и обрадовал их. Все выглядело таинственно и прочно. Все было прилажено, как на заводе, — всерьез.
Не торопясь, они погуляли по коридору, дошли до таинственной решетки и поглядели куда-то «туда».
«Там», высунув длинный и красный язык, сидела собака.
— Ры-жик! — позвал Леонтий Матвеич приторным голосом. — Тобик, Милка…
— Шарик, — подсказал повар, — Жучка…
Собака сидела, не шевелясь, красивая, черная, с блестящими глазами. Внезапно она поднялась и ушла, даже не поглядев на них.
Потом они на секунду остановились возле двери уборной и решили зайти, хоть им и не было нужно. Маленький старичок в форме объявил им, что они «почин», и очень за ними ухаживал. Леонтий Матвеич вычистил щеткой штиблеты, а Вишняков наново повязал галстук перед косым зеркалом.
Антонина в буфете пила чай.
— Не соскучились, — спросил Вишняков, садясь, — мы вас покинули?
— Нет, ничего, — сказала Антонина.
— Ну как же «ничего», — возразил Сивчук, — но мы извиняемся. Пивца можно вам предложить?
— Не хочу, спасибо.
— А может быть?
— Нет.
Им подали пива и бутербродов с колбасой салями. Они пили молча, дуя на пену и изредка покашливая.
— Хорошее пиво, — молвил наконец Вишняков, которому всегда все казалось лучше, чем Сивчуку, — свежее…
— Ничего пиво.
— Еще возьмем?
— Возьмем.
Сивчук постучал кружкой по столу и показал два пальца. — Пару, — сказал он, — небось горошку нет?
— Извиняюсь, нет.
— А сушек?
— Извините, тоже нет.
— Что ж, разве трудно их испечь? — сурово спросил повар. — Ведь сушка — дело нехитрое?
Официант пожал плечами и ушел, гремя пустыми кружками.
Народ прибавлялся; теперь они не одни сидели в буфете, все столики были заняты. За пивом и за квасом вытянулись предлинные очереди. Запахло духами, пудрой, зашелестел шелк, стало шумно и весело, воздух точно погустел от табачного дыма. Кто-то успел уже поссориться, кто-то измазал женщину кремом от пирожного и не извинился, кто-то сбежал, не заплатив денег.
— Что ж, не пора ли? — спросил Сивчук. — Как вы считаете, Антонина Никодимовна?
— Пойдемте.
Она вынула кошелек, чтобы расплатиться за чай и бутерброды, но старики не позволили платить, как она ни просила.
— Нет, нет и еще раз нет, — говорил повар, — вы нас обижаете. Позвольте уж нам расплатиться за даму. Спрячьте, пожалуйста, свой кошелек, не обижайте нас.
На полутемной арене служители в форме граблями разглаживали песок. Скоро должно было начаться. Затрещали звонки. Острее запахло лошадьми и кожей. Вот высоко над ареной появились музыканты. Каждый из них пробовал свой инструмент — веселые, бессмысленные звуки дождем летели вниз. Ударил барабан — барабанщик, и тот настраивался. Лязгнуло железо. Сивчук и Вишняков не знали, что это такое, но все же перемигнулись — бывают же, мол, инструменты! Зачирикали скрипки.