Наследница. Графиня Гизела (сборник)

Марлитт Евгения

— Это, собственно, и было вашей тайной? — спросил он молодую девушку.

— Да, — ответила она. Ее серьезные глаза блеснули — при звуке его голоса она почувствовала, что в неминуемой битве будет стоять не одна.

— Вы хотели жить вместе с тетей — это и было счастье, на которое вы надеялись? — спрашивал он.

— Да!

Если бы советница не была так живо занята «обличенною лицемеркой», она бы испугалась: в глазах профессора сверкнул луч любви, осветивший его серьезное лицо.

Вопросы и ответы чередовались с быстротой молнии, не давая времени опомниться госпоже Гельвиг.

— Это

очень интересное открытие! — воскликнул адвокат, быстро приближаясь к Фелисите. — Не думайте, что я хочу проникнуть в предполагаемые тайны покойной, но, может быть, вы имеете возможность дать мне указания относительно отсутствия некоторых вещей, указанных в завещании.

Боже, ее хотели допрашивать о серебре! Она почувствовала, что бледнеет, и смущенно опустила глаза. В этот момент она бесспорно выглядела виноватой.

— Как страстный любитель музыки и собиратель автографов, я со дня вскрытия завещания нахожусь в непрестанном волнении, — продолжал адвокат после минутного колебания, вызванного внезапной переменой в лице молодой девушки. — В завещании упоминается собрание автографов знаменитых композиторов, но мы напрасно ищем его. Многие утверждают, что покойная была не в своем уме, и считают эту часть ее завещания фантазией. Может быть, вы видели у старой дамы это собрание?

— Да, — ответила Фелисита, вздыхая свободно. — И знала каждый его лист.

— Это собрание было велико?

— В нем были автографы всех композиторов прошлого столетия.

— В завещании упоминается опера Баха, хотя я считаю это указание ошибкой. Не вспомните ли вы название этого произведения?

— Помню. Это была оперетка. Бах сочинил ее для города X., и ее ставили в старой ратуше. Она называлась «Мудрость властей при устройстве пивоварения».

— Не может быть! — воскликнул адвокат. — Это сочинение, бывшее мифом для музыкального мира, существовало на самом деле!

— Партитура была собственноручно писана Бахом, — продолжала Фелисита. — Он подарил ее Готгельфу Гиршпрунгу и она по наследству перешла в руки покойной.

— Какие драгоценные открытия! Заклинаю вас, скажите, где находится это собрание?

Фелисита встретилась здесь с препятствием. Возмущенная тем, что сомневались в светлом уме тети Кордулы, она употребила все усилия, чтобы опровергнуть клевету. Но она не подумала, к каким последствиям приведет ее горячая защита.

— Насколько я знаю, его больше не существует, — сказала она тихо.

— Не существует? Но этим вы хотите сказать, что оперетки нет только в этом собрании?

Фелисита молчала.

— Или, может быть, — продолжал он изумленно, — она уничтожена? Тогда вы должны мне пояснить, как это случилось…

Положение становилось мучительным. Там сидела женщина, которую Фелисита скомпрометировала бы своим показанием… Как часто в ней вспыхивало желание отомстить своей бессердечной мучительнице. Теперь представлялся случай уличить ее в незаконном поступке, но она была совершенно неспособна мстить на самом деле.

— Я не присутствовала при уничтожении и поэтому ничего больше не могу сказать, — произнесла молодая девушка твердо и решительно.

Госпожа Гельвиг внезапно поднялась, и ее глаза блеснули.

— Жалкая тварь, ты думаешь, что должна

меня щадить? — воскликнула она дрожащим от злости голосом. — Ты осмеливаешься думать, что я стану скрывать свои поступки и ты должна изображать укрывательницу, ты? — Она презрительно отвернулась, холодно и с гордым сознанием своего превосходства взглянула на адвоката. — В сущности, я привыкла отдавать отчет в своих действиях только Богу, — сказала она. — То, что я делаю, происходит во имя Его и в соблюдение заветов Его святой церкви. Но вы должны узнать, мой дорогой Франк, что случилось с «неоценимыми сокровищами», для того, чтобы эта особа ни минуты не оставалась в заблуждении, будто я имею что-нибудь общее с ней… Покойная Кордула Гельвиг была богоотступницей, и кто ее защищает, тот доказывает, что идет с ней по одной дороге. Вместо того чтобы молиться, она заглушала голос своей совести ядом мирской музыки. Даже в воскресные дни она оскверняла мой дом своими греховными упражнениями. Целыми днями сидела она над гибельными книгами и чем больше углублялась в них, тем упорнее и недоступнее становилась для моих стремлений спасти ее… С тех пор у меня не было большего желания, чем уничтожить все эти недостойные изобретения человеческого духа, и я сожгла все ее бумаги, милый Франк!

Последние слова она сказала, возвысив голос и с торжеством.

— Мама! — с ужасом воскликнул профессор, бросившись к ней.

— Что, сын мой? — спросила она его с жестом неприступности. — Ты, видимо, хочешь меня упрекнуть в том, что я лишила тебя и Натаниеля этого драгоценного наследства? Успокойся, я давно решила возместить эти несколько талеров из моих собственных средств.

— Несколько талеров? — повторил адвокат, весь дрожа от злости и негодования. — Госпожа Гельвиг, вы будете иметь удовольствие заплатить вашим сыновьям пять тысяч талеров!

— Пять тысяч талеров? — засмеялась госпожа Гельвиг. — Это забавно! За жалкие бумаги!.. Не ставьте себя в смешное положение, милый Франк!

— Эти жалкие бумаги обойдутся вам очень дорого, — повторил молодой человек, стараясь овладеть собой. — Завтра я вам представлю собственноручную записку покойной, в которой указана ценность собрания автографов в пять тысяч талеров, не считая рукописи Баха. Вы не можете себе представить, в какое ужасное положение вы поставили себя в отношении наследников Гиршпрунг уничтожением этого действительно неоценимого произведения. Иоганн, я напомню тебе мое мнение, высказанное несколько недель тому назад, — оно не может быть доказано яснее.

Профессор ничего не отвечал. Он стоял у окна и смотрел в сад. Трудно было узнать, насколько подействовало на него замечание его друга.

Казалось, госпожа Гельвиг поняла, какие неприятности навлекла на себя: ее осанка утратила непоколебимую уверенность, губы, на которых она старалась сохранить язвительную насмешку, искривились. Но разве она раскаивалась когда-нибудь в своих поступках? Она быстро овладела собой.

— Я напомню вам, господин адвокат, ваше недавнее мнение, — сказала она холодно. — О покойной говорили, что она была умственно расстроена, — мне нетрудно представить достаточно доказательств этого… Кто же сумеет доказать, что эта смешная оценка не была написана в минуту безумия?