Наследницы Белкина

Маратова Нелли

Пение невидимых сирен стало громче. Цветущий сад штормило, между стволами мелькала холодная, стальная чешуя.

Я понял, что окружен, что надеяться больше не на что, что нет на моем корабле такой мачты, чтобы к ней привязаться и спастись. И тогда я сделал единственное, что мне оставалось, — закрыл глаза и без оглядки бросился в бездну абсурда, в ледяную жуть, навстречу идолам и кораблям.

Корабли разом рассеялись.

Бледноликий идол оказался знакомым, довольно румяным газонокосильщиком, который весело крикнул:

— Мотай

отсюда!

Я метнулся вправо, влево; румяный идол злорадно загоготал. Едва не сбив его с ног, я нырнул в кудрявую чащу и бежал, не оборачиваясь, до самой садовой ограды.

Болела спина, жали ботинки. Я лежал под калиновым кустом, подложив под голову свою пропахшую травой картонную коробку. Густые спутанные ветви, как водоросли, в которых заблудилась межпланетная мерцающая рыбешка, пропускали неверный звездный свет. В лакунах и впадинах неба, на такой глубине, куда не проникает свет и человеческое любопытство, звезд было еще больше.

Немного придя в себя, я понял, что не один: у ограды, присев на корточки, задумчиво курил парень лет двадцати. У его ног лежал пышный, росистый букет пионов с тугими лиловыми куколками в остролистой зелени. Сладкий цветочный дурман — лиловатый, почти осязаемый, — смешиваясь с дымными кольцами, стлался над землей. Незнакомец курил с отчаянной самоотверженностью, почти одержимо, словно бы задавшись целью окутать себя непроницаемой дымной пеленой. Рассеянный взгляд выдавал человека, не расположенного к праздной болтовне, и это обнадеживало. Выслушивать откровения не было больше сил: за день мой психоаналитический запал сошел на нет. У родственников должны быть разные врачи и разные духовники. Долой семейную медицину!

— Дивный вечер, не правда ли? — подозрительно вежливо начал незнакомец.

Я обреченно вздохнул, стряхивая серебристо-розовый дурман. В ночном небе назревала очередная душеспасительная беседа.

— Жених? — устало спросил я.

— Он самый.

— Я привез фату.

— Ясно.

Интересно, что ему ясно.

— Вас там обыскались. И заждались.

— Знаю, — бросил он и затянулся, растворившись в этом жесте настолько, что алый огонек, полыхнув, ничего не осветил. Словно и не было лица, а были только букет и сигарета.

— Почему вы отказываетесь венчаться? — от нечего делать, лениво протянул я.

— Скажем так: у меня внеконфессиональные взаимоотношения со Всевышним. И весьма запутанные.

— Простите, не хотел лезть не в свое дело.

— Да ничего. Я привык, — зашуршал букетом. — Вы женаты?

— Нет.

— А я вот завтра собираюсь…

— Вид у вас не очень радостный.

— Да нет, я рад… правда рад…

— Вас ждут, — с нажимом повторил я.

— Да, родители.

— Они, кажется, очень за вас волнуются…

— Они многим ради меня пожертвовали. И теперь хотят, чтобы весь мой жизненный путь был откликом на эти их жертвы.

— А знаете… насчет церкви… родители невесты

тоже очень расстроены.

— О да. Их не устраивает, что я сам себе страшный суд.

— Больше никому об этом не рассказывайте.

— Почему? Меня вполне устраивает христианская этическая догма. Я, быть может, еретик, но никак не обманщик. Лицемерить — последнее дело. Зачем затевать спектакль с венчанием? Участие в нем было бы верхом цинизма.

— Многие так делают.

— Плевал я на многих. Для многих вера ограничивается изображением какого-нибудь святого, которое вместе с мягкой игрушкой болтается у них в автомобиле на лобовом стекле.

— А вы-то чем лучше?

— Ничем. Вера — личное дело каждого. Как и подмена веры ритуалом. Каждому свое, как говорится. Я никому в душу не лезу и народы не пасу. Но пусть и меня оставят в покое. Как я пойду в церковь, если во все это не верю? Я не хочу никому лгать. Я слишком брезглив для подобного рода инсинуаций. Так что венчания не будет, а будет просто ЗАГС.

— Вас можно понять, но согласитесь, что с точки зрения общепринятой морали это странная линия поведения. Как минимум — юношеский максимализм.

— Вовсе нет. То, что мать называет бравадой, а отец — эксцентричным эгоцентризмом, на самом деле просто критическое мышление.

— Ваши родители против свадьбы? Насколько я понял, Алиса…

— Они думают, она от меня подзалетела.

— А это правда?

— За кого вы меня принимаете? Не маленькие уже…

— А вы?

— Что — я?

— Как вы относитесь к браку?

— Ну… Оставь надежду, всяк туда входящий. Это такая жуткая мясорубка. С плачем и скрежетом зубовным.

— Нет, кроме шуток?

— Скажем так: предназначение этого института остается для меня туманным. Сакральный смысл совместного страдания фигней как-то ускользает от меня, — пожал плечами жених.

— Можно задать вам нескромный вопрос?

— Да вы вроде и так не очень-то церемонитесь, — хмыкнул он. — Валяйте.

— Вы любите Алису?

Он взглянул на меня с искренним удивлением, затянулся и задумчиво выдохнул:

— Она очень странная…

— У нее фантастические глаза.

— И детские щеки.

— Любите или нет? — допытывался я.

— При чем тут любовь? — брезгливо поморщился жених. — Тупые сантименты.

— Но вы ведь куда-то собирались вместе, — перешел в лобовую атаку я. — На каникулах.

— Да, — досадливо отмахнулся он. — Но робинзонада накрылась медным тазом. Алису выследили, настучали по башке, и она в сердцах ушла из дома. Она все время от кого-нибудь сбегает — это у нее насущная потребность. Но мне-то что со всеми этими пароксизмами прикажете делать? Вылавливать Алису по притонам и темным подворотням? Бунт у нее, видите ли! А у меня мать. А у матери нервы. И потом — между летней идиллией и зимой в коммуналке есть некоторая разница… Надо же, — покачал головой он, — а ведь как радужно все начиналось!