Наследник (1914 год)
Шрифт:
Андрей понял, что автобус вот-вот уедет, и, забыв о том, что Лидочка может его увидеть, припустил напрямик к автобусу, размахивая чемоданом. Он успел вскочить на подножку в последнюю минуту. Чемодан застрял, Андрей дергал его, автобус медленно разворачивался на площади, кондуктор твердил что-то укоризненное, но помогал тащить чемодан, и, когда Андрей наконец уселся на место наверху, в империале, и поставил чемодан, он увидел, что автобус уже выезжает с площади, а Лидочка, выбежав на середину ее, неуверенно протянула руку в направлении автобуса, будто хотела остановить его. Но до автобуса было уже далеко, и хоть Андрею показалось, что она что-то кричит, звуки до него не доносились.
Вдруг Андрей понял, что, если он сейчас прикажет остановить автобус, соскочит и побежит обратно, к Лидочке, в его жизни произойдет нечто чрезвычайно важное. Но он не мог заставить себя открыть рот, чтобы крикнуть кондуктору.
И это было не воспоминание о Глаше – о ней в
Автобус выехал на дорогу, и ветви тополей закрыли и площадь, и Лидочку, стоявшую растерянно и сиротливо посреди нее.
Только где-то возле Алушты Андрей перестал клясть себя. Он даже открыл конверт, в котором была записка от отчима и двести рублей. Он вынул из пачки десять рублей, заплатил за билет, остальное положил в карман, даже не прочтя записку.
Пока автобус долго стоял в Алуште и пассажиры шумно и жадно ели горячие чебуреки, Андрей чуть было не решился нанять извозчика и вернуться в Ялту. Он взялся за ручку чемодана и тут понял, что не знает адреса Лидочки. Не бродить же всю ночь по городу? А если он встретит отчима или Глашу? Ведь Ялта – маленький городок, и все там на виду. К тому же теперь, по прошествии времени, Андрей все больше убеждал себя, что появление Лидочки на площади – совпадение, а ее жест – удивление по поводу того, что она так неожиданно увидела Андрея.
Только уже поздно вечером на последней остановке перед Симферополем, пока шофер заливал воду в радиатор автобуса, Андрей спустился вниз, к фонарю, что горел у придорожного ресторанчика, и при свете его прочел записку отчима. Записка была короткой. Конечно же, отчим написал ее вчера:
Дорогой Андрей!
Как мы и договаривались, даю тебе денег на дорогу до Москвы. Со счета в Коммерческом банке ты будешь получать ежемесячное пособие. Надеюсь, его хватит на скромный образ жизни. Жду тебя на рождественские каникулы.
Еще через месяц, уже став студентом университета и снимая комнату в небольшой квартире вдовы Глаголевой на Сретенке, Андрей получил очередное письмо от тети. В него был вложен другой небольшой конверт. Конверт был адресован Андрею Берестову в Симферополь, на Глухой переулок. В тот день Андрей спешил к одному из новых приятелей, на встречу эсдеков, к которым он уже почти примкнул, ибо под влиянием своего однокурсника Погоняйло уверовал в величие Карла Маркса. Он разорвал конверт, ничего не подозревая и даже не затруднив себя размышлением, от кого могло бы прийти письмо.
Дорогой Андрюша!
– начиналось оно. Почерк был крупный, округлый, мягкий, с легким правильным нажимом. –
Думаю, что ты уж забыл обо мне, ведь больше месяца прошло, как ты уехал. Но сегодня мне приснилось, будто ты разговариваешь со мной и хочешь вернуться. Сон – это глупость, я снам редко верю, но я испугалась, что ты надумаешь написать мне, а письмо возьми да попадись на глаза Сергею Серафимовичу. А это его очень огорчит. Так что, пожалуйста, не пиши мне, если захочешь, а если не захочешь, тем лучше. А написать мне можно до востребования на ялтинскую почту. Ты, может, и не догадался, почему я так холодно попрощалась с тобой, хоть и сердце мое разрывалось. Сергей Серафимович вернулся раньше времени, и что он видел или слушал – одному Богу известно. Он после этого много дней пребывал в горьком состоянии духа и по сей день со мной разговаривает лишь по хозяйственным надобностям, нет между нами былых добрых отношений. Хоть я стараюсь, чтобы все шло по-прежнему. Тебя он не винит, ты не думай. Он во всем винит меня, и поделом, потому что считает тебя заместо сына и видит свою обязанность в твоем благополучии, а меня всегда полагал чем-то вроде твоей мачехи, и в его глазах поэтому мой грех велик и непростителен, как кровосмешение. Он же по-своему любит меня, и мы с ним много лет вместе прожили. Так что, если ты хотел приехать к нам на Рождество, то этого делать не надо. Сергей Серафимович может не совладать со своим расстройством и сказать лишнего. Он теперь замкнулся, много пишет, часто уезжает по делам даже в Петербург, на здоровье не жалуется, но знаю, что сердце у него слабое, хотя он никому об этом не скажет. А я по тебе, Андрюша мой, скучаю. Сейчас осень стоит, дожди, скучно, темнеет рано. И знаю, что грех, а скучаю. Ты если соберешься написать,
Андрей стоял у окна, держал письмо в руке и смотрел, как по вечерней улице проезжают пролетки. Вода стекает с зонтов немногочисленных прохожих.
Андрей не пошел в тот вечер на сходку эсдеков. Вдруг ему стало это неинтересно.
За последние два месяца он много раз вспоминал Глашу и скорее жалел, думая, каково ей жить с таким старым человеком, как отчим. Но это днем. Ночью было иначе. Ночами ему снилось, что он вновь обнимается и целуется с ней. Но в этих снах всегда присутствовал кто-то третий, ощутимый то по кашлю, то по скрипу, наблюдающий и гневный. И это присутствие не давало слиться с Глашей.
Андрей хотел написать Глаше, но опасался, что письмо попадет в руки отчима. Он-то уже давно знал, почему их расставание с Глашей было таким странным, он понимал теперь, каково было Глаше прощаться у калитки, зная, что сверху из-за шторы кабинета на них смотрит, молчит и гневается Сергей Серафимович. Письмо возбудило в памяти все, до вздоха, до слова, до стона в страсти. Андрей даже понюхал листок, и ему показалось, что он различает легкий свежий запах Глашиной кожи. Но, конечно же, этого быть не могло, потому что прошло больше месяца с тех пор, как пальцы Глаши касались письма.
В тот же вечер Андрей написал Глаше письмо, очень горячее, полное любви и клятв вернуться. Он так и заснул, не запечатав и не отправив его. И может, к лучшему, потому что, когда перечел утром, испугался собственной нелепой и глупой страсти. Он разорвал письмо, хотел написать новое, но пора было идти на лекцию. Так он Глаше и не ответил, хотя еще не раз собирался. Правда, перед Рождеством, накупив дюжину открыток с детишками у елки, он разослал их по родственникам и знакомым, написал открытку и Глаше. Хотел было послать на адрес отчима, но потом передумал – послал на почту, до востребования. В конце после поздравлений приписал:
Скоро напишу большое письмо.
Но и после этого большого письма не написал.
В ноябре Андрей получил письмо из Петербурга от Ахмета.
Андрей-кислых щей!
Пребываю в Петербурге в хорошей обстановке, но чует мое сердце, что в Париж судьба меня не закинет, потому что на курсах господина Берлица я занял первое место с конца. Оказывается, французский язык совсем не моя стихия. Ж'не компран па? Ты понимаешь? Я вас не понимаю. Беда другая, деньги куда-то проваливаются, и когда блудный сын вернется в Симферополь, будет громадный скандале, как говорят французы, потому что я истратился на много недель вперед, в том числе на лечение триппера (прости за подробности). Так что у меня один путь – в разбойники или в гусары. Дошло до того, что, встретив на Невском проспекте (это главная улица вашей столицы) нашего друга фон Беккера, я осмелился востребовать с него долг в размере 10 руб. Каковых у него не оказалось. Наш фон Беккер, оказывается, большая шельма. Я напросился к нему в гости, и он со скрипом и скрежетом зубовным меня привел в замечательную квартиру. Сам он снимает комнату у одной генеральши, ведет себя джентльменом и делает вид, что он – настоящий барон, ты же знаешь, как это ему удается. У генеральши есть дочка – хочется немедленно надеть на нее чадру. Нет, ты меня неправильно понял: не от отвращения, а от восхищения, от желания припрятать такое сокровище для себя одного. Нечто нежное, голубое, воздушное со странным именем Альбина. Я готов был жениться на Альбине немедленно и ради этого счастья перебежать в христианство. Но, по-моему, позиции нашего Коли нерушимы. Оказывается, генеральша убеждена, что наш Коля – барон фон Беккер, а ей всю жизнь хотелось породниться с древней знатью. У Коли в комнате на стене висит в рамке герб баронов фон Беккеров (надо бы поглядеть по гербовнику – чей герб наш друг стибрил), так что мне пришлось соответствовать моменту и утверждать, что мой прадедушка – крымский хан Гирей, который построил Бахчисарайский фонтан, возле которого лишал девичьей чести российских невольниц. Ты бы видел, как очаровательно рдели щечки у Альбины и как растерянно поднимала ее мама выщипанные брови и говорила: «Я где-то об этом читала, правда?» Коля надувался и молчал. Коньяк был славный, о ялтинских встречах разговор не поднимался, в обшем, я полагаю, что господин фон Беккер из Глухого переулка скоро породнится с состоятельным семейством генерала Чичибасова. Сам я скоро буду проезжать через Москву и, если останется хоть один лишний рубль, обязательно нанесу тебе визит. Горячо обнимающий тебя непутевый разбойник