Наследники Демиурга
Шрифт:
– Пакостят, понимаешь, – пожаловался участковый, указывая на образцы наскально-подъездной живописи, обильно украшающие стены вокруг двери, пол и даже высоченный потолок (альпинисты там расписывались, что ли?). – И дверь на подъезд металлическую поставили, и ловим регулярно, а толку никакого. И пакостят, и пакостят, и пакостят, и пакостят… Насмотрятся по телевизору мерзостей всяких: боевиков да порнографии, и ну стены марать…
– Может, позвоните? – прервал излияния Никиты Степановича Александр. – Только про нас не говорите. Представитесь и попросите открыть,
– Так точно, – подтянулся участковый и придавил оплавленную чьей-то зажигалкой кнопку звонка.
Звонить пришлось долго, чуть ли не десять минут – Александр засек по часам. Наконец из глубины квартиры раздался медленно приближающийся тоскливый скрип, и еще через минуту сварливый стариковский голос спросил:
– Чего нужно?
Александр молча, мимикой показал милиционеру, чтобы тот отвечал.
– Это я, Георгий Владимирович, Севрюгин, участковый ваш.
– Ты, Никита? – глухо послышалось из-за двери.
– Так точно, Георгий Владимирович. Мероприятие тут у нас, профилактика.
Старик долго молчал, и Александр уже начал опасаться, что так и придется уйти ни с чем.
– Георгий Владимирович… – тоскливо протянул милиционер, уже жалеющий, что ввязался в авантюру, не посоветовавшись с начальством.
– Сейчас открою! – раздалось наконец.
В двери долго ковырялись, видимо, Сотников дрожащими пальцами пытался вставить в скважину старинного замка ключ. Наконец дверь приоткрылась внутрь, выпустив на лестничную площадку волну застоявшегося воздуха со сложным ароматом, в котором ощущались и кухонные запахи, и амбре, постоянно сопутствующее квартирам, в которых находится давно болеющий человек, и еще что-то совершенно неуловимое…
Александр и Геннадий с волнением увидели скрюченного в огромном кресле-каталке человечка, укутанного клетчатым, неопределенного цвета пледом, вцепившегося сухими, похожими на птичьи, лапками, бледными и испещренными пигментными старческими пятнами, с изуродованными артритом суставами, в блестящие никелированные ободья колес.
Лицо старика, хотя и очень измененное временем, тем не менее походило на ретушированные фотографии тридцатых – пятидесятых годов, украшавшие сайты, недавно просмотренные друзьями. Уже несшее на себе печать Вечности морщинистое лицо с тягучей струйкой слюны, сбегавшей из уголка полуоткрытого запавшего рта по бледной пятнистой щеке, покрытой редкой седой щетиной, было малоподвижно, на нем жили одни только глаза, словно угольки, горящие каким-то внутренним светом. На стоявших перед ней этими глазами немощного старца смотрела сама История…
Подозрительно оглядев колоритную троицу: знакомого милиционера, коренастого рыжеватого здоровяка в строгом костюме при галстуке и, наконец, нескладного растрепанного дылду с огромным сизым носом, в темных очках и неопрятной одежде, лицо которого к тому же украшали разнообразные синяки и царапины, а лоб – нашлепка пластыря, старик нехотя откатил свою коляску с дороги.
– Входите уж, раз пришли…
Добившись своего, попав в заветную
Сотников не выдержал первым:
– Что это еще за профилактика такая?
Участковый кашлянул и начал, совершенно не по инструкции:
– Товарищи вот, Георгий Владимирович, желают с вами побеседовать…
Старик разительно преобразился: мучительно скривилось лицо, рот открылся еще больше, глаза выкатились из орбит, а руки еще сильнее вцепились в ободья, словно стремясь их согнуть или сломать. Совершенно внезапно бледное лицо, как-то снизу, от шеи, начало наливаться кровью, меняя на глазах цвет, словно почуявший опасность осьминог. Поняв каким-то девятым чувством, что сейчас произойдет непоправимое, майор весь подался вперед.
– Вы… из… КГБ?.. – задыхаясь, мучительно выдавил, наконец, старик, вперив взгляд в напрягшегося Александра, словно интуитивно признав в нем главное действующее лицо.
– Да, Георгий Владимирович… – испуганно пролепетал участковый Севрюгин, неожиданно для себя сдернувший с головы фуражку и теперь безжалостно комкающий ее в руках.
Маркелов все-таки попытался взять инициативу в свои руки, жестом отстраняя растерянного, все испортившего вопреки договоренностям участкового:
– Позвольте мне…
Однако уже было поздно. Как-то странно хрюкнув, будто подавив задушенный смешок, Георгий Владимирович перевел взгляд на Геннадия, тоже, чисто автоматически, шагнувшего вперед, мотнул головой, будто конь, и неожиданно запрокинул ее на спинку кресла, открыв сморщенную тонкую шею с огромным кадыком, поросшим серебристой щетиной. Левая рука, судорожно дернувшись, соскользнула с обода колеса и безжизненно повисла.
– Преставился… – почему-то шепотом сообщил милиционер и неумело попытался перекреститься, помешкав секунду посредине крестного знамения, видимо забыв с перепуга, с какой стороны в какую его продолжать.
Александр очнулся быстрее всех, рванулся к креслу, схватил безвольно свисающую кисть, пытаясь нащупать пульс, прикоснулся к шее…
– Живой! – заорал он, уловив едва ощутимую паутинку артерии, редко и нехотя пошевеливающуюся под пальцами. – У него приступ! Звони в скорую, старлей, не стой столбом!
Старик, безвольный, как огромная тряпичная кукла, болтался в его руках, не сопротивляясь реанимационным процедурам, прикрыв один глаз и весело глядя в потолок вторым, широко раскрытым и бездумным…
12
Вот отец-то обрадуется! Вообще-то правильно он отпустил Марата, не заезжая во двор: увидят соседи, пересуды пойдут, кривотолки, а так… Можно подумать, что и так не пойдут… «Наши люди в булочную на такси не ездят!» Это точно про наш двор, точно…
Какой выбор телевизоров в этой фирме! Одних марок штук пятнадцать! А уж моделей… И всякой прочей техники заодно… Кстати, и холодильники есть неплохие. Марат заверил, что, если будет нужно, «ребята» подгонят грузовой «Соболь» и все довезут. Какой неплохой оказался парень, а на вид – абрек абреком. Хотел помочь, но…