Наследники Фауста

Клещенко Елена Владимировна

Несколько раз я помогал госпоже Исабель вправлять вывихи и бинтовать переломы - тут часто бывает мало силы одного человека, хоть она далеко не немощная старуха. Приемов нашей хирургии она не знала и знакомиться с ними не захотела, но мы неплохо поняли друг дружку.

У госпожи Исабель случился нарыв под веком правого глаза, она позволила мне сделать операцию. Слава Иисусу, все прошло благополучно. Вместо гонорара старая дама вручила мне металлическое изваяние круглоухой кошки с глазами из зеленых камней (это не ягуар, но тоже крупный и опасный зверь; в натуре не видал их и о том не сожалею, ибо видел рубцы от их когтей у одного из

носильщиков). Взяв фигурку в руки, я понял, что она из золота. Некстати всплыли в моей памяти поучения отца о бескорыстии, подобающем медику, я помотал головой и вернул кошку ей. «Ты не любишь золота?» - спросила госпожа Исабель с удивленной миной - так я бы удивился и обеспокоился, если бы истощенный пациент не хотел есть. По ее понятиям, все светлокожие испытывают болезненное влечение к этому металлу. Я как мог пояснил, что против золота ничего не имею, но во-первых, такой ценный дар не соответствует простоте операции, а во-вторых, я желал помочь ей не ради прибыли, но ради ее дружеского расположения. Не выказав ни одобрения, ни огорчения, госпожа Исабель забрала подарок, но с того дня я чаще стал получать у нее ответы на свои вопросы и вывел из этого, что поступил правильно.

Глава 6.

– Приветствую вас, госпожа докторша! Узнали меня?

– Да, разумеется. Садитесь.

Я улыбнулась и кивнула, не вставая с кресла. Узнать я его узнала - мой земляк и сосед, приказчик того самого господина Ханнеле, за которого меня едва не отдали, - но вот имя его забыла напрочь, и сознаться в этом было неловко.

– Рад, что у вас все благополучно, дорогая Мария (позволите вас так называть?). Прекрасный дом - его знает вся округа, найти вас не составило труда.

– Да, дом замечательный.

Не зная, о чем с ним говорить, я задала вопрос:

– Какие новости у вас?

Оказалось, этого он и ждал. Тут же убрал с лица улыбку и опечалился.

– Новости скверные, уж извините меня, рад бы привезти хорошие… Ваша приемная матушка очень плоха.

– Господин доктор Майер писал мне, что она хворает.

– Очень плоха, - повторил он, значительно кивая.
– Очень. Доктора ей дают меньше месяца.

Я сперва не поняла, потом меня осенило: тетушка Лизбет умирает.

– Да, да. Я почему и посмел вас побеспокоить: женщина, что смотрит за ней, говорила, что она спрашивает о вас, дескать, не приехала ли… То есть она вроде как не посылала за вами, но думает или считает, что вы сами… А я как раз еду по делам, вот и решился… Я только того хотел, чтобы вы знали. Не взыщите, если мои слова вам не понравятся, но мой вам совет - собирайтесь в дорогу немедленно, если хотите застать ее среди живых.

Так он упрекал меня, а я не знала что ответить. До моего срока оставалось недели четыре или шесть. Но если он говорит правду, я могу не успеть. Да и не успею, ибо не сразу же после родов пускаться в путешествие!

– Благодарю вас. Вы сделали доброе дело.
– Я поднялась и как могла поклонилась. Гость уставился на мой живот и залился краской.

– Дорогая Мария, но если это не ко времени… я хочу сказать, Господь простит, если вы из опасения за ребенка… то есть я разумею…

– Благодарю вас, - повторила я. Вот почему господин Майер скрывал от меня, как она больна, - ему-то я написала, что жду ребенка.

Сказать по чести, последние годы, что мы с тетушкой Лизбет провели в одном доме, нас не связывало ничего, кроме взаимной досады и ненависти. Но было иное,

когда я была маленькой девочкой, и не приехать к ней теперь… Но ребенок, ребенок Кристофа?…

Поезжай. Надо проститься. Она много зла тебе причинила, но все же была тебе вместо матери.

Надо сказать, меня удивила серьезность отца и неожиданные от него моральные сентенции. «Поезжай» звучало в моей голове настырными ударами колокола, он прямо-таки выпроваживал меня!

– Я сама так думала. Но ребенок?

Купишь покойную карету, кучера наймешь. Ничего не случится. Возьми с собой свою ведьмочку, если вдруг что, она поможет. Она принимала роды.

– Янка?!

Ну да. Тебе она не рассказывала?… И не расскажет, коли не спросишь.

– Но как же вы здесь будете?

А как я прожил те три месяца? Сделаешь крепкого бульона, нальешь колбу по горлышко. Но ты уж вернись, сделай милость, не позже троицына дня!

Служанок я рассчитала, многажды заверив, что пошлю за ними, когда вернусь, и не буду искать другой прислуги. Что бы ни думали обо мне Ада и Ханна, деньги им были нужны.

Дорогу, которую мы с Янкой измерили собственными ногами в начале прошлого лета, теперь мы проехали в обратном направлении - в карете, будто важные барыни. Ночевали на постоялых дворах, хотя, по совести, в карете можно было жить не хуже, чем в маленьком домике. Я взяла с собой полный кошель золота, мешок с книгами и Ауэрхана, Янка - только шитье.

И вот, наконец, родная улица, и я удивилась тому, как колотится сердце. Карета остановилась у дома, Янка выпрыгнула первой и подала мне руку.

Дверь отворилась, на крыльцо выскочила служанка без чепца. Я ступила со ступеньки на уличные камни, придерживая подол и боясь упасть; от долгого сидения болела поясница и затекшие ноги. Служанка низко присела.

– Амальхен!

Моя старая знакомая уставилась на госпожу в атласном платье, в тонком чепце, с золотой цепью под грудью…

– Мари… Мария? Ты, что ль?

– Я самая, - сказала я, невольно улыбаясь.
– Что тетушка?

– Ой, госпожа плоха, - заговорила она вполголоса, - ой, совсем плоха. У нее припадки с того самого дня, как твой-то - как ваш супруг приезжал. А я думала, ты не приедешь, да…

Знакомая дверь, знакомые сени, крутая лестница в спальню, знакомая кровать… Незнакомым было только лицо на подушке.

– Мария!
– Доктор Майер обернулся от окна.
– Откуда ты взялась?

– Мне сообщили… - Я медленно, шаг за шагом, подходила к кровати, и чувствовала, что начинаю дрожать.

– Кто? Кто был этот доброхот, скажи мне, будь любезна, - он очевидно гневался, но умерял голос, и это, как и завешенное окно, и одинокая склянка с питательным отваром - его дают больным, чей желудок не принимает иной пищи, и некоторые инструменты, собранные и вымытые, - все означало одно и то же.
– Я полагал тебя умнее. Хоть бы небо валилось на землю, тебе надо было смирно сидеть в Виттенберге! А твой супруг что глядел…

Я не слушала. Передо мной была не моя приемная мать, но страшный призрак, «лицо Гиппократа», сиречь лицо умирающего, описанное Гиппократом. Желтоватая кожа обтянула лоб и впалые виски, закрытые глаза ввалились, губы посинели… И сами черты словно другие, я не могла их узнать, как если бы неверно запомнила. «Здравствуйте» и «добрый день» не шли с языка.