Наследники минного поля
Шрифт:
— Ну что, доця, повечеряем?
Цирк — профессия семейная, тут одна Света без семьи. А так не полагается. Так что она при дяде Феде. Он сам из города Львова, теперь это Западная Украина. А оба его сына и дочь тут же сидят: трио Маретти. Жонглёры. Дядя Федя тоже был жонглёром в молодости, но после одного случая у него стали руки трястись при напряжении. А про случай тот он рассказывать не хочет.
Трио Маретти не в лучшем настроении: у них рыбка Дунька сдохла. То ли перегрева не выдержала, то ли ещё что. А рыбка для номера не какая попало нужна. Во-первых, крупная и яркая: чтоб с галёрки и то видно было. Во-вторых — не психованная. Потому что не каждая золотая рыбка философски перенесёт, когда её пересадят в круглый аквариум, а аквариум
— Светка, спой чего-нибудь.
Это пожалуйста. У Светы репертуар богатый.
— Кто подъезжает до красавицы-Одессы,
Пускай глядит за кошельки и интересы…
У нас тут мальчики и девочки такие,
Что на вокзал уже вы выйдете босые.
Ой-ой, мои подмёточки-штиблеты
Верните взад, я всё прощу за это!
Правда, они уже подъезжают к Одессе. Первая гастроль закончена, а до следующей успеют Маретти найти себе золотую рыбку.
Марина, получив от дочери письмо, даже не успела обрадоваться, как распечатала. «Мама, я больше никогда не приеду и писать не буду. Прости меня, но лучше обо мне забудь. Света». Она охнула и села.
— Яцек, что это может значить? Чем мы ей могли не угодить? В партию она там, что ли, поступила?
Алёша весь извёлся, ожидая Светиного возвращения. Он был у неё, когда она вошла, с мокрыми от дождя волосами, нагруженная какими-то кошёлками. Куть запрыгал и заплясал, облизывая Алёше нос и щёки. А ничего удивительного — где же ему было её ещё ждать, полоумную? Он даже не был уверен, что она позвонит, приехав. Уж больно странный тон был у той записки: «…если будешь тут появляться…» Что значит — если? Но вот увидел её — и упустил момент для выяснения отношений. И Света упустила. Она твёрдо решила: ничего Алёше не рассказывать. Она имеет право поменять свои планы. Вот решила стать циркачкой — и не его это дело. А дальше — отшить. Так же вежливо и жёстко, как Павел Иванович отшил её. Без объяснений. И пусть держится своей масти. И «опасное время»- пусть с другими высчитывает.
Только никто у неё объяснений не спрашивал. Алёша подхватил её на руки, прямо всю мокрую, и кружил, и целовал, не давая слова сказать. И ей совсем, совсем невозможно оказалось ничего другого делать, как только прижиматься к нему и ловить его губы. Девчонки — не генералы, а существа слабохарактерные.
Только на одном удалось настоять: работает она в цирке — и будет работать. Вот нравится ей — и всё. Да, и ездить нравится. Чтобы убедить в том Алёшу, она с удовольствием рассказывала ему всякие забавные истории. И излагала приобретённый практический опыт. Например, в каком городе картошка дешевле, так что имеет смысл сразу много закупать. И — в каком стоит покупать обувь, а где — эмалированную посуду. Цирковые это всё знали: в основном — голь перекатная, они умели по жизни выкручиваться. И спекулировать по мелочи не стеснялись. И — рожали детей, не переставая: иначе откуда бы взяться в наше время цирковым династиям? Это, может, генеральские династии из другого теста деланы, мстительно думала Света, припоминая «опасное время». А «дама с собачками» — уже из роддома вернулась, а года через два её малыш будет кувыркаться носом в опилки, а к семи годам — встанет в папин номер, как трое старших.
Она измучила Алёшу приездами-отъездами, азартными рассказами про замечательных людей (представляешь, поломал лучевую кость, но в тот же вечер выходит хоть в униформе, гипс под униформой не видно, а всё для того, чтоб кураж не потерять!) Про кураж Алёша и сам понимал, но уж очень много в Свете стало того куражу. У неё была какая-то своя, отдельная жизнь, куда она Алёшу не приглашала. Куть — и тот был гвоздём её номера, а он, Алёша — просто так. Она с ним была то безудержно ласкова, то так
Алёша то и дело оставался один, и надолго. Старая их компания похоже, что распадалась. Миша был замкнут, на Алёшу смотрел странно и отчуждённо, тоже не объясняя причин. Алёша, поразмыслив, причины нашёл: Миша теперь комсорг факультета, может быть, строит карьеру, и ему не до старых друзей. Андрейка никому из них не писал: ну да, он же теперь поляк и католик… Светка — и говорить нечего: она как будто зарок дала бывать пореже в Одессе. Девчонки с Алёшиного курса были все дуры набитые: зачем только их сестра на инженеров учится! Чтоб выйти замуж?
Компании, так естественно собиравшейся вокруг Светки (до него только теперь дошло — вокруг кого!) не было уже. И панкху на зиму опять никто не снял, так она с того лета и пылилась сиротливо. Оставались Маня и Петрик. Маня училась в консерватории, Петрик — на экономическом, но двойняшек-то никогда не разнесёт в разные стороны! У них были свои словечки, которые Алёша помнил с детства, а тётя Маня и дядя Яков — как законсервировались: только морщинок у них прибавлялось, но всё — в улыбки. Алёше было хорошо у них, лучше, чем в Театральном переулке. Всё же он вырос на Коблевской, и двор его ещё помнил. Всегда, пока он доходил до Красновых, кто-то его опознавал:
— Ой, Алёша пришёл! Ну как жизнь, Алёшенька? Ой, какой ты вырос, нивроку — ну прямо жених!
Маня всегда бурно радовалась его приходу, и так же бурно кидалась его кормить:
— Кушай, убоище! Что значит не хочу? Ты смотри, на что ты похож — приличная собака и то не бросится! Яша, ты ж педагог, скажи ему: надо питаться!
И накладывала ему масло на хлеб ломтями. Яков посмеивался и подмигивал Алёше: мол, не спорь с женщиной. А то хуже будет. Маня с Петриком хохотали:
— Мама, он хлеб с маслом не хочет! Он бульон хочет, только стесняется!
И Маня кидалась разогревать бульон: когда доходило до того, чтоб детей кормить, она шуток не понимала. Круче всего Алёше пришлось однажды летом, когда Маня наготовила вареников с вишнями в меру вдохновения. А вдохновения у женщин никогда не бывает в меру. Так что она, не слушая возражений, уложила три слоя вареников на одно блюдо со старомодными завитушками по краям, полила вишнёвым соком пополам со сметаной и накрыла другим блюдом, таким же обширным. Потом она это сооружение обернула несколькими слоями газет (чтоб не остыли), запихнула в авоську и велела Алёше нести ровненько. То есть, строить края блюда под линию горизонта, которого не было видно, потому что на юге темнеет рано. Она хотела Анечку с Пашенькой угостить. Алёша понял, что сопротивление бесполезно, и понёс, как дурак. Благо было действительно темно, и никто не видел, во что превращались его брюки. Блюда норовили сползать текущим краем вниз сразу во все строны. Гензель и Гретель имели бы все шансы наутро проследить путь от Коблевской до Театрального переулка. Птица не посягали на кровавый вишнёвый след, но, по счастью, не посягала и милиция. Так что Алёшу не повязали. А вареники, доблестно донесённые до дома, были встречены с восторгом и как-то незаметно, но неправдоподобно быстро съедены: ни одному не дали пропасть!
К началу кампании «срывания масок» Яков оказался одним из самых защищённых людей в городе. Литераторы Ивановы оказывались на поверку литераторами Рабиновичами, и это им ставили на вид. Заодно и всем читателям, которых они морочили. Артисты, композиторы, партийные деятели — все могли ждать пересмотра анкетных данных, с которыми в двадцатых-тридцатых годах был допущен неоправданный либерализм. Кто угодно мог трепетать, особенно в Одессе. Кроме, разумеется, действительных Ивановых. И кроме таких старых шкрабов, как Яков.