Наследники по прямой.Трилогия
Шрифт:
– Да ты что?!? – оскорбился Шульгин. – Да это ж так, разминка! Щас я…
– Стопмашина. С этой минуты – такие слова произносятся про себя. А лучше – вообще не произносятся. Постепенно изымаются из обращения. Знаешь, откуда матюги взялись?
– Знаю. От татар.
– Сам ты от злых татаровей, – беззлобно усмехнулся Гурьев. – Матерщина – матерные слова – это проклятия, имена бесов. И человек, произносящий эти слова, особенно – попусту, автоматически призывает этих бесов на себя, своих детей и свой род. Материться – значит уничтожать разум и здоровье. Как своё, так и тех, кто эти ругательства слышит. Матерщина,
– Так ты – это?! – обалдело уставился на него Шульгин. – Правда, учитель, что ли?!
Сталиноморск. 28 августа 1940
Оставив Дашу с физруком и строгонастрого наказав звонить, в случае чего, Завадской – телефон Чердынцеву полагался по служебной надобности – Гурьев, хотя и с опозданием на целых десять минут, всё же угодил на званый обед.
Завадская провела Гурьева в комнату. Пушистая полосатая кошка выпрямилась при его появлении на диване и удивлённо сощурила на гостя зелёносерые глаза с вертикальными щёлкамизрачками, – яркое солнце широким потоком света заливало комнату через большое окно в шесть стёкол. Прочитав кошкины нехитрые мысли, Гурьев улыбнулся. Мурка, успокоенная его «поглаживанием», опять улеглась, мгновенно свернулась калачиком и затарахтела довольно и мирно. Кажется, хозяйка не придала значения эволюциям своей любимицы. Ну, это и к лучшему, подумал Гурьев. И улыбнулся снова.
– Садитесь прямо к столу, голубчик, Вы как раз вовремя! И чувствуйте себя, как дома.
Гурьев не ошибся в своих предположениях – кормить его собирались на убой. Пища, которой вынужденно наталкивались большинство соотечественников, вызывала у него сложную палитру эмоций. С продуктами в родных пенатах дело обстояло прескверно, а уж о поддержании привычной с детства морской диеты не следовало и мечтать. В общемто, всё это было отнюдь не смертельно. Давно, ещё совсем подростком, он научился спокойно есть всё, что в принципе съедобно, даже то, от чего любого другого неделю тошнило бы желчью. Но – превращение этого в пищу требовало ресурсов организма, которые можно было направить на куда более важные и полезные участки работы. Коечто начало в этом направлении меняться только в последние года полтора, но медленно. Очень медленно. Я же не могу браться за всё и всё тащить на себе, грустно подумал Гурьев. В цековский распределитель он старался заглядывать как можно реже, тем более что и там ассортимент товаров отнюдь не соответствовал его предпочтениям. И в гости избегал поэтому ходить без крайней на то надобности. Вот разве как сейчас.
Гурьев прикинулся – и весьма правдоподобно – наповал сражённым кулинарными ухищрениями хозяйки, и даже попросил добавки, ввергнув Завадскую в совершенно лирическое расположение духа, чем и не преминул воспользоваться незамедлительно. Отодвинув тарелку и вытерев губы мягкой, ненакрахмаленной – что тоже было приятно – салфеткой, он улыбнулся со всей обворожительностью, на которую был способен:
– Дражайшая Анна Ивановна. Хочу
– О ком же?
– О Даше Чердынцевой.
– О, Господи! Что случилось?!
– А разве обязательно должно было чтото случиться? – Гурьев сделал большие глаза.
Глазоньки вышли что надо, но Завадскую не такто легко было провести на мякине:
– С этой чертовкой постоянно чтото случается, не ребёнок, а сущее наказание, кошмар! Рассказывайте сейчас же!
– Да ничего не случилось, Анна Ивановна, оставьте, право слово. Просто случайно познакомились на пляже.
– Не лгите. Она не ходит на пляж. Или прыгает со скалы под крепостью, или забирается с книжкой в такую глухомань, что… Нука, рассказывайте быстро!
О, вот это я не учёл, подумал сердито Гурьев. Да что это такое со мной сегодня?! Лопухнулся, как последний салажонок. Протух, можно сказать. Ладно.
– Ничего страшного, повторяю, не случилось. Мы действительно случайно познакомились. Я тоже решил прыгнуть со скалы.
И прыгнул, подумал он. Действительно, прыжок со скалы. Смешно. Обхохочешься.
– Вы хорошо плаваете?
– Не жалуюсь.
– Надеюсь, она была в купальном костюме, – проворчала Завадская, косясь на Гурьева всё ещё с явным подозрением.
– Да, – он позволил себе улыбнуться. – Всё было предельно целомудренно. Даже скучно.
– Слушайте, вы!
– Я пытаюсь вас слушать, Анна Ивановна, – Гурьев наклонил набок голову. – Но вы же не рассказываете, мне приходиться разогревать вас репризами.
Завадская, помолчав несколько секунд, вздохнула:
– Очень, очень талантливая девочка. Просто невероятно одарённая. Вся, как обнажённый нерв. И, как все талантливые люди, чудовищно своенравная и неровная. Без матери, отец вечно болтается в море, женщины приходят и уходят. Она вам чтонибудь рассказывала о нём?
– Не так чтобы уж очень много. Но звание и должность мне уже известны. Он что, не женат?
– Ну, дождётесь от Чердынцева женитьбы! Анна, его жена, Дашина мать, умерла от родильной горячки. Он остался с недельной девочкой на руках. Один. Другой бы… Ну, вы же понимаете, Яков Кириллыч!
– Понимаю. Хотя вряд ли до конца. Сколько лет ему было?
– Двадцать четыре.
– О.
– Да, голубчик. Вот такой человек.
– Вы его хорошо знаете?
– Я всех в этом городе знаю, – вздохнула Завадская.
– Он уже адмиралом должен быть.
– Чердынцев?! Адмиралом?! Ни за что. Умрёт капитаном эсминца. Если не спишут на берег.
– Пьёт? – нахмурился Гурьев.
– Ну, не больше прочих. Не в этом дело. Начальство – ни в грош не ставит.
– Но матросы у него – как у Христа за пазухой, – улыбнулся Гурьев.
– Вам, конечно, хорошо знаком подобный тип.
– Я сам такой.
– Я обратила внимание.
– А про Анну? Чтонибудь, поподробнее?
– Не могу, к сожалению, – Завадская вздохнула и бросила рассеянный взгляд на кошку, попрежнему с царственным видом восседавшую на подоконнике. – Об Анне я действительно ничего не знаю. Михаил появился здесь с нею вместе в двадцать втором, и кто она, и откуда – я не знаю. Я думаю, как это ни ужасно, что… Вы понимаете?
– Понимаю, – подтвердил Гурьев, чувствуя, как стекленеет его улыбка. И что он, чёрт подери, ничего не может с этим поделать.