Наследники по прямой.Трилогия
Шрифт:
– Сталин этот грабёж прекратил, – сделав ударение на слове «Сталин», Городецкий сжал кулак так, что хрустнули пальцы. – За одно только это…
– А колхозы?
– А был выход?!
– Нет. Не было. Я знаю, Варяг. А скажи, дружище – что нам, то бишь Сталину, со всеми этими вот активистами, чоновцами, сорокатысячниками, пламенными революционерамиколлективизаторами и прочими товарищами с Лениным в башке и наганом в руке, делать? Перевоспитывать?
– Времени нет, Гур! Ты же сам говоришь. Война на носу. Ты сам –
– Терпеть не могу, – покаянно вздохнул Гурьев.
– Что ж ты от Сталина, на самом деле, хочешь?!
– Концепции.
– Ишь ты, какими словами бросаешься, – возмущённо передёрнул плечами Городецкий. – А у кого она есть?! У Бухарина?! У Томского?! У Зиновьева?!
– Мы же условились, Варяг – тонкошеих не брать в расчёт, – Гурьев укоризненно покачал головой. – Какой с них спрос, с тонкошеихто? А со Сталина спрос – на всю катушку. Именно потому, что заменить его, как ты утверждаешь, некем.
– Ты не согласен?!
– Мы не о моём согласии ведём сейчас речь, Сан Саныч. Мы о концепции говорим. То, что у товарища Сталина никакой концепции чёткой не имеется, как себя вести и что делать дальше – это мне очевидно. Но мыслито у него ходят в голове какието? Ходят, ходят. А ленинцы пламенные ему – и нам с тобой – нужны? Ленинцы. Троцкисты. Нужны, Варяг? Помогут они нам?
– Нет. Ну, то есть, – смотря какие.
– Замечательно. На тех, кто нам поможет, мы самое пристальное внимание обратим. Подумай об этом ещё. А теперь скажи, сколько лет товарищ Сталин со всей этой хеврой, вольницей революционной, которой, как ты совершенно правильно заметил, до России дела нет, которым Англию с Германией и Францию впридачу подавай, бьётся? Давай считать с того дня, как он стал генеральным секретарём. Сколько?
– Почти четырнадцать получается.
– А ты сколько в аппарате уже?
– С тридцатого. Пять лет.
– А теперь – сам смотри. Сталину четырнадцати лет не хватило, как я понимаю. Сколько же он будет их ещё тасовать, перетасовывать? А, главное, с каким результатом?
– Он процесс готовит.
– Какой? Вроде Промпартии, что ли? Это вот, кстати, было глупостью совершенно апокалиптической. И сработано оказалось топорно, скажем прямо.
– Так его в том вины, можно сказать, и нет. Не его идея, не его исполнение. А разваливать, лезть на рожон – для этого поддержку надо иметь соответствующую.
– Не спорю. А сейчас что?
– Зиновьевь и Каменев. Не только они, разумеется.
– Пускай.
– Что значит – «пускай»?!
– То и значит. Пускай. Пускай останется один. Нам с тобой другие не нужны. Или сто штук охмурять – или одного. Чувствуешь разницу? Пусть убьёт всех, кого хочет, Варяг. Это плохой план, я знаю, знаю. Но другого нет. Невозможно. Я уже и так прикидывал, и так, и палец к носу приставлял, и нос к пальцу. Не выйдет
– Не понимаю. Ты же сам только что…
– Объясню. Наставлю. Ты знаешь, как на судне крысиного короля создают?
– Знаю.
– Вот это – единственный метод. Нету другого. Не существует.
– Нет, Гур. Ты точно спятил. Сталин – это тебе не крысиный король. Это…
– У всех есть цена, Варяг. У всех. И у него есть. Надо только её ему назвать.
– Да о чём ты говоришь?!
– Я говорю о концепции. Битый час твержу тебе, а ты – всё никак да никак. Она нужна товарищу Сталину, как воздух, – и он её получит. Но – не просто так. Придётся товарищу Сталину раскошелиться.
– И кто же его заставит?! Уж не ты ли?!
– Я.
Городецкий долго, долго молчал. Зажмурился, потряс головой:
– Что же ты ему продавать собрался? Что у тебя на него есть?!
– Не на него, а для него. Пока не скажу. Пока с ним не поговорю – не скажу. Нельзя.
– А если…
– Не согласится? Согласится, Варяг. На американском деловом жаргоне это называется – «предложение, от которого невозможно отказаться». И хочется отказаться, да никак невозможно. А ещё это называется – в другом контексте – «недружественное поглощение». Но об этом, повторяю, позже. А пока – пусть будет крысиный король.
– А сколько народу в жернова попадёт? – Городецкий смотрел на Гурьева, словно не верил в то, что видит. – Ты представляешь?
– Тебе это больше всего не нравится.
– Мне это всегда во всей нашей истории больше всего не нравилось. Я этого никогда ему не прощу, – Городецкий опустил голову. – И ему не прощу, и себе. Себе – за то, что понимаю: и так нельзя, и иначе нельзя. И ему – за это же: ведь и он понимает. Не может не понимать. И останавливаться нельзя. Выбора нет. Что делать, Гур?!
– Выбор есть, Варяг. Как там: лес рубят, щепки летят? Что ж. Систему подбора щепок, их бережной переработки во чтонибудь для нас нужное и полезное, Варяг. В кадры, которых у нас пока нет. Там человек, там два, тут четыре. Это не кадры, Варяг, это слёзы. С такими цифрами мы страну не вытянем, державу не выстроим – закопаем даже то, что было и есть. Сколько человек у тебя есть, скажи?
– Мало.
– Правильно. Мало. Очень мало. А теперь ответь: они готовы за тобой под пули?
– А у тебя?!
– Ты погоди мне отвечать вопросом на вопрос. Мы ещё до меня доберёмся. Ответь: готовы? И сколько их? Точную цифру назови мне, пожалуйста. Будь так добр.
– Два десятка наберётся, – зло сказал Городецкий.
– Это неплохо. Неплохо. А потолок этих людей знаешь?
– В каком смысле?!
– Сможешь каждому из этих двух десятков доверить хотя бы по министерству?
– Нет, – Городецкий дёрнул головой. – А у тебя – сколько?! И министров из них – сколько?!