Наследники по прямой.Трилогия
Шрифт:
– Идём со мной, реб Янкель. Тебе одному не стоит, а меня там знают… Мне скажут. Идём.
Гурьев встал и последовал за раввином. Они вышли за ворота синагоги и зашагали по улице, миновали несколько дворов. Раввин остановился напротив выкрашенных зелёной краской глухих ворот, постучал в калитку. Раздался тяжелый, хриплый собачий лай. Кавказец, определил Гурьев. Основательная публика. Ну, посмотрим.
Калитка открылась, появился дядька, одетый покрестьянски – даже в поддёвке. Еврея в нём выдавали только явно семитские черты лица, а так – кулачина кулачиной,
– Шолом алэйхем, ребе. Попрошу в дом.
– Шолэм, реб Арон. Борух дома?
– Дома, ребе. Проходите.
– Это реб Янкель, – кивнул на Гурьева раввин. – Заходи, сынок.
Гурьев вошёл, поздоровался коротко, тоже на идиш. Лицо у дядьки чуть разгладилось, и он махнул рукой, приглашая гостей внутрь.
Дом был большой, и хозяйство, судя по хозяину и хозяйке, крепкое, хоть и тяжестью какойто, не очень весёлой, веяло из всех углов. Только три девушки, сидевшие за столом с книжками недалеко от печки, уставились на гостя без всякого страха и настороженности, зато с любопытством и интересом. И глазками застрочили, как положено. Вот где я её спрячу, решил Гурьев. Вот тут – ни за что вы до неё не доберётесь. Ни те, ни эти. Отличная мысль. Отличная. А тяжесть – это мы враз ликвидируем.
Дядька чтото буркнул на идиш, – Гурьев не разобрал, что, и девчонки, побросав книжки, хихикая и продолжая стрелять в гостя глазами, порскнули кудато в глубину дома. Хозяин усадил раввина во главу стола, Гурьева – справа, сам сел слева. И посмотрел на гостей:
– Что за дело, ребе?
– Позови Боруха, реб Арон. У реб Янкеля вопрос к нему.
– А я не отвечу?
– Навряд ли, – вздохнул Гурьев.
Дядька посмотрел на него, спросил порусски:
– Ты кто, человече? Не блатной, не мусор. Чтото не разберу я твою масть.
– Нет у меня масти, дядя Арон, – Гурьев чуть наклонил голову к левому плечу. – Не складывается с мастями. Я сам по себе.
– Ну, добре, – кивнул после паузы хозяин. – Договоримся, может. Борух! Сюда иди, охламон!
На зов появился здоровенный, как заправский биндюжник, парень в рубахе навыпуск, со встрепанными волосьями. Увидев гостей, сноровисто заправился, пригладил ладонью причёску:
– Здрассьте, ребе. Чего звали, татэ?
– Присядь, – кивнул дядька. – Поговори с человеком. Да не вертись, как угорь. Понял?
– Чего не понять, – парень подошёл к столу, отставил табурет, сел. – Можно и поговорить, если надо. Спрашивайте.
Раввин кивнул, и Гурьев, прищурившись, спросил:
– Тебе такая фамилия – Чердынцев – знакома?
– Ааа, – криво усмехнулся парень, – Моряк, с печки бряк…
– Говори, что спрашивают, – хмуро проворчал дядька, не глядя на парня.
– Так что там с ним за бодяга такая, Борух?
– Моряк Ферзю третью весну подряд весь гешефт [80] портит. Да и раньше бывало. Вот Ферзь на него и осерчал.
– Это он сам себе такую погонялу замастырил? – улыбнулся Гурьев.
Я попал в яблочко, подумал
Дядька выругался – сначала на идиш, потом порусски. И посмотрел на сына:
– Иди досыпай, охламон. Без тебя дотолкуем, – Когда парень скрылся, тяжело посмотрел на Гурьева, покачал головой: – Не вяжись ты с этим дерьмом, реб Янкель. Ферзь… Дрянь мужик, одним словом. Я давно от дел отошёл, а этот… Парня мне испохабит, еле держу вот, сам видишь, – дядька вздохнул, пожевал густую бороду. – Я вижу, ты хлопец с понятием, я уважение понимаю. Как своему говорю – не вяжись. Пускай Ферзь с моряком свои дела сам крутит. Он тебе кто, гой этот?
80
Гешефт – дело, предприятие (идиш)
– Гой, не гой, – не в этом суть, дядя Арон, – Гурьев посмотрел на хозяина, потом на раввина. – Если бы твой знакомец с Чердынцевым разборки клеил, я бы, может, и не впрягся. Но он, похоже, на дочку его нацелился. А это, дядя Арон, никуда не годится.
– Я же говорю – дрянь мужик, – почернел ещё больше хозяин. – Не вор, не фрайер, так – приблуда невнятная. А жизнь отнять – это ему как покашлять. Не суйся, реб Янкель. Беды не оберёшься.
Вот и весь детектив, подумал Гурьев. Неужели весь?! Если это всё, если больше ничего нет, только чулки и помадки – это просто счастье. Чистое, ничем не замутнённое, настоящее счастье. Только я в это не верю.
– Дядя Арон, я понял. За заботу твою спасибо сердечное. Но девочку я в обиду не дам – ни Ферзю, ни кому другому. Уж извини. Если можешь – помоги. Нет – не обижусь. – И добавил, словно невзначай: – У тебя у самого три невесты рядком.
Хозяин крякнул:
– Ох, силён, Янкеле. Кто ж ты таков, чтоб с Ферзём тягаться?!
– Я не ряжусь с ним тягаться, дядя Арон. Мне потолковать с ним требуется, а там увидим, что прорежется.
– Что тебе до этой девки за дело?!
– Это мой ребёнок, дядя Арон. Я за неё отвечаю.
– У неё отец есть. Пускай он думает.
– Её отец службу несёт, дядя Арон. Есть такая профессия, называется – Родину защищать. Он по полгода в море, а за девочкой присмотреть некому понастоящему. Матери она и не видела даже, а мачеху в дом привести… Такой человек. Что они с Ферзём там не поделили – действительно не моё дело. А девочка – моё.
– Ну, гляди, – вздохнул дядька. – Свести я вас сведу, но за тебя не подпишусь. Как и за моряка твоего. У меня своих, за кого подписаться – полный дом. Сам видел.
– В этом нужды не имеется, дядя Арон. Спасибо.
– После благодарить будешь, – проскрипел дядька, – если жив останешься. Откуда ты? С Украины? С Подольщины?
– Дед мой из Слонима родом, дядя Арон. А я в Петербурге родился. И где только не жил, – Гурьев усмехнулся.
– Оно и видно, – посмотрел на раввина хозяин. – Вы простите, ребе, я вам даже стакан чаю не предложил.
– Ничего, реб Арон, – раввин покачал головой. – Даст Бог, напьёмся мы ещё с тобой чаю.