Наследники по прямой.Трилогия

Давыдов Вадим

– Я – не боюсь. Вот они меня – боятся. Я их убиваю, товарищ Сталин. Поэтому – боятся. Сейчас тебе нельзя, а поправишься – расскажу. Хоть и скука это смертная.

– Бокий, значит. А врачи?

– А врачи свой долг исполняют. Как могут.

– Покажи. Покажи. Хочу увидеть. Хочу знать, что не врёшь.

– Уже знаешь, – жёстко сказал Гурьев. – Покажу – в своё время. А тебя, такого вот – никому нельзя показывать. В том числе и ему.

– Когда?

– Когда увижу, что назад ничего не открутишь. Ни ты, ни они. Ни днём раньше, ни днём позже.

– Мало я тебе разрешил? Городецкому – мало?

– А что ты разрешил такого особенного? –

изумился Гурьев. – Что такого небывалого ты разрешил?! Державу строить? Детей растить, как нужно, чтобы они Родину свою знали и любили, вместо какихто всемирных утопий для оборванцев?! Будто бы сам не хотел – а нам разрешил?! Добрый какой. Нука, нука. Расскажи мне, чего ты такого разрешил нам ужасного. И вспомни, чего мы добились – и чего ещё добьёмся. Ещё полгода максимум – и мы на границу по Висле встанем. И Сахалин будет наш. Главное – сохранить это потом. Удержать. Хапнуть – это и тонкошеие могут. Понимаешь, товарищ Сталин?

– Почему фамилия такая еврейская?

– У кого?!

– У Городецкого.

– Это у евреев русская. Я же говорю – бесы тебя путают.

– А зачем евреям русские фамилии? Говорят, товарищ Сталин жидов ненавидит. Чушь. Враки. Двурушников ненавижу – это да. Зачем русская фамилия? Боишься? Притворяешься? Обмануть хочешь? Русских людей обмануть? Товарища Сталина обмануть? Вот это – не люблю. Не люблю.

– Эх, ты, – усмехнулся Гурьев. – Товарищ Сталин, великий вождь всех народов, – а таких простых вещей не понимаешь. Евреи в России всегда хотели быть похожими на настоящих русских дворян. На таких, как Городецкий. Они, такие, как Варяг, державу построили – на тысячи лет. Ведь жить в России, не будучи русским – не по крови, не по морде, а по духу, – невозможно. Как будто ты, бывший грузин, этого не знаешь.

– Ах, молодец. Молодец. Как умеешь всё словами повернуть – молодец.

– Да. Молодец. Знаю.

– Яков Кириллович.

– Что?

– Ничего. Иголку криво воткнул.

Сталин засмеялся – Гурьев едва успел отдёрнуть руку, чтобы действительно не воткнуть иголку, куда не надо. И усмехнулся. Вот мы и на «ты», товарищ Сталин, подумал он. То ли ещё будет.

Сталиноморск. 7 сентября 1940

Гурьев вздохнул и посмотрел на девушку. Я тебе объясню, дивушко. Когданибудь объясню. Обещаю, тебе, дивушко, обещаю, решил Гурьев, чувствуя, как перехватывает дыхание от нежности к этой девочке. Химия, подумал он. Проклятая химия.

– Видел. Конечно, видел.

– Я бы тоже хотела его увидеть.

– Да? Ты думаешь, это очень интересно? Всётаки товарищ Сталин – не тигр в зоопарке, чтобы на него глазеть. Он, скорее всего, потому и не любит, чтобы его беспокоили.

– Нет. Не поэтому.

– А почему?

– Он боится правду услышать.

– Какую же правду, дивушко?

– Что его не любят, а боятся.

Ну да, ну да, подумал Гурьев. Боится он, как же. Дивушко моё, дивушко. Что же ты такое творишьговоришь.

– А ты бы ему сказала.

– Да. Сказала бы. Обязательно. Сказала бы… Так нельзя с людьми. Это же люди, товарищ Сталин. Это же люди, Гур. Так нельзя. Ведь правда же, нельзя так?

– Нельзя, – подтвердил Гурьев, глядя Даше прямо в глаза. – Нельзя. Разумеется. Ни в коем случае. Даша…

–

Я знаю, – перебила его девушка. – Я знаю, Гур. Я ни с кем об этом не говорю. Я знаю, что нельзя. Но с тобой же – можно?

– Со мной можно обо всём говорить, дивушко, – кивнул Гурьев. – Обо всём совершенно. Даже о том, о чём вообще ни с кем говорить нельзя или невозможно.

– Я знаю, – повторила Даша. – Гур, а можно, я тебе свои стихи покажу?

– Обязательно можно, дивушко. Обязательно. Нужно.

Девушка, вздохнув, вынула из кармана кофточки и протянула ему сложенный вчетверо лист. Усилием воли уняв предательскую дрожь в пальцах, Гурьев развернул бумагу.

Смотреть и слышать. Видеть и молчать.

Зависеть так, чтоб каждый мог обидеть, –

и мелко подличать, не смея закричать.

Терпеть, терпеть, не смея ненавидеть.

Ещё дышать. Надеяться спастись

и головой вертеть, покуда можно.

А ночью, как овечий хвост, трястись

и разводить руками осторожно.

Брести в потёмках, нищим и слепым,

не получать ответов на вопросы –

и исчезать, истаивать, как дым,

средь вечных сумерек и ледяных торосов, –

такие нам достались времена

в стране родной лесов, полей и рек!

И в ужасе таращится луна

на чудище по кличке человек.

Чудо, подумал он. Чудо. Диво дивное, чудо из чудес. Я снова нашёл алмаз, Рэйчел. Мне снова повезло. Снова. Боже мой, Рэйчел. Боже мой. Ну почему – я?!

– Это очень плохо, да? Я знаю, стихи не должны быть такими… политическими. Это, вообщето, не настоящие стихи тогда получаются… Но всё равно – я же это чувствую, Гур. Значит, наверное, всётаки… можно? Если чувствуешь. Это ведь тогда понастоящему, правда? Мне кажется, что чувств вообще только два, на самом деле. Любовь и ненависть. А всё остальное – это просто их отражение. Отголоски, – девушка смотрела на Гурьева своими невозможными глазами, а ему хотелось обнять её, прижать к себе изо всех сил. Господи. Рэйчел. – И литература… То, что ты на уроках рассказываешь… Я не могу читать книги, в которых никто никого не любит. Или где женщину бьют, а потом живут себе дальше, как ни в чём не бывало. Или в которых пишут, что убивать врагов хорошо. Это правильно – убивать врагов, если они на тебя напали, только ведь в этом нет ничего хорошего. Как это может комуто нравиться – убивать?! Это ужас, Гур. И где в конце все умирают, я тоже читать не могу. Потому что так не должно быть. Это неверно. Так нельзя. Потому что книга – это ведь не только бумага с буковками. Это – воспитание чувств. Чувства тоже нужно воспитывать. Как детей. Люди ведь воспитывают детей? И чувства тоже. А то вырастут такие чувства, как у Сталина, – и что мы все тогда будем делать? Гур? Что ты молчишь?!