Наследники Скорби
Шрифт:
Р
а
донь встретила ратоборца настороженно. Затаясь. Вести из Славути, Елашира и Семилова за седмицы странствия Главы сюда уже добрались, и на дворе перед избой обережников было тесно от телег. Люд свозил подати. Клети уже ломились от запасов. Оставалось дождаться, когда закончится распутица, уляжется снег да установится санный путь.
На Клесха радоньцы не обратили внимания. Колдун и колдун. Мало ли их? О том, что в городишко их захолустный прибыл воевода Цитадели, никто не догадался.
— Который день ждем, когда припожалуешь. Посадник-то все глаза на дорогу проглядел, как девка сосватанная, — посмеивался ратоборец.
— Беспокоится? — спросил Клесх, снимая перевязь.
— А то! Чай десятину оттяпали. Которую уж седмицу ходит зеленый от жадности.
— Зеленый? Знать, не все отдал… — задумчиво протянул гость.
— Отчего же? — удивился собеседник. — Добра изрядно от него привезли, на нескольких телегах.
— Коли отдал бы в достатке, был бы зол. А раз не зол, значит, что-то утаил, — заметил Клесх, умываясь в углу. — Скажи, чтобы баню затопили. Да пока не извещай, что Глава прибыл. Осмотреться хочу.
— Ну, осматривайся, осматривайся… Я нынче по окрестным весям уезжаю. Волколаки у нас тут кружат, спасу нет. Вчера только ввечеру приехал, а нынче снова отправляюсь.
— Мира в пути.
— Мира… — вздохнул обережник.
…Весь следующий день Клесх слонялся по городу, зашел на торг, послушал, о чем болтают люди, купил Дарине бусы, держа в памяти то, что жена осталась только со сменой рубах, какие уж там украшения. Взял лент для Клёны. Подумал и добавил к ним еще серьги. Девушка все-таки. На выданье почти… Приданого, правда, нет, но так ведь и жениха пока — тоже. Вот появится, и видно будет.
Он ходил, как всякий проезжий колдун, и люди, введенные в заблуждение поношенным плащом, скрывающим пояс, почти не обращали на перехожего странника внимания. Но цену драли. Знали — у обережников в карманах пусто не бывает. Клесх платил, не торгуясь. Своим деньгам он счета не вел, на что их тратить, придумать не мог, поэтому расставался без всякой жалости. А главное — услышал много чего.
Простой люд на десятину не роптал. Купцы и ремесленники, кто побогаче, бухтели недовольно, но не все, а, видать, лишь те, кто стояли ближе к посадскому двору. Что ж… оно понятно, откуда вода мутится.
Вечером, лежа в натопленной бане, Глава Цитадели размышлял о том, как переломить радоньского посадника, заставить платить десятину, не утаивая барышей… Мертвую Волю наложить? Всех не поубиваешь, да и незачем. То ли дело славутской голова, пошедший на откровенный мятеж. Радоньский вроде платит. И платит немало. Вот только перед Цитаделью все равны должны быть. От босяка до боярина. Иначе не будет страха, не будет уважения, начнется смута. А ныне Ходящих хватает. Ежели, помимо нежити, еще и людей косить — вовсе один останешься.
Он дремал, вдыхая влажный банный дух.
Что же делать? Как вывести посадника на чистую воду? Как,
Скрипнула дверь.
— Господине…
Клесх с трудом разлепил один глаз и покосился на вошедшего. Крепкий парень работного вида, нос картошкой, стрижен под горшок. Стоит, мнет в руках шапку, а сам в испарине весь от жары и волнения.
— Ты кто? — спросил обережник.
— Господине, слово молвить дозволишь?
— В предбаннике хоть пожди. Что ж мне — бесштанному тебя выслушивать?
Парень покраснел, торопливо поклонился и вышел.
Клесх опрокинул на себя бадью холодной воды и направился следом.
— Ну, чего? — спросил он, обтираясь.
— Господине, ты ж Глава Цитадели?
— С чего взял? — Ратоборец неспешно одевался.
— Дак пояс твой видел. На торжище. Ты кошель доставал, а я рядом стоял, да и заприметил. Вот попросился до тебя у колдуна нашего. Он добро дал.
— Говори тогда, с чем пожаловал, раз глазастый такой. — Обережник вязал оборы.
— Сказать тебе важное хочу, но… — парень замялся, отводя глаза в сторону, — просьба у меня.
— Ишь ты. Еще и толком не объяснился, а уж просьба, — усмехнулся Клесх. — Говори сперва, а уж я решу, что с просьбой делать твоей.
— Я, Глава, после того, что молвлю, в живых могу не остаться. Хоть обещай, что в тайне сохранишь.
Вот те раз! Клесх смерил собеседника цепким взглядом:
— Ежели дело скажешь, ничего не бойся.
— Дело. Вот какое. Я — сын посадника Растея свет Долгенича.
— Больно уж ты нищий, для такого-то бати, — заметил крефф.
Парень потупился, сжимая в руках ношеную шапку так крепко, что пальцы побелели.
— Я сын евонный от робы. Сам робич. И… сестра у меня.
— Плохо держит Растей Долгенич сына своего…
— Как есть. Потому я до заката лет в робах и не хочу ходить, господине…
— А ко мне чего явился? Воли просить?
— Да.
Клесх покачал головой. Парня он понимал, но освободить его без дозволения отца не мог.
— Тут я тебе не помощник. Да и с чего бы?
— Я тебе дело скажу. Все, как есть. А ты… сделай так, чтобы с сестрой нас вызволить из-под ярма. Ты ж Глава. Тебе все по силам! — он говорил с жаром, видя в Клесхе единственную свою надежду.
— Объясняй свое дело. А я подумаю, можно ли тебе помочь. — Обережник помолчал мгновение и добавил: — И стоит ли.
— Я знаю, отец десятину не полную уплатил. Часть добра утаил. Могу сказать, где.
Мужчина нахмурился.
— Где же?
— Я в клети сплю, которая рядом с коровником, — начал рассказывать парень. — Отец ко мне под вечер подошел, да и в дом отослал, де, холодно, как бы не застудился. Да только какой холод, коли я до первого снега там ночую? А тут… ну и утресь я пришел, гляжу, а пол-то перебран. Доски вскрывали. Кто не знает, не заметит, да только мне каждая доска, как родная. Сразу увидал. А ночью я осторожно одну половицу-то отжал, приподнял, глядь, а там в подполье — бочки, тюки… Долгонько они там не пролежат — сыро. А несколько седмиц перетомятся…