Наследники

Гай Артем

– У парня что-то с женой после родов. Но разве их поймешь? Первая, единственная - и баста. Съездил бы, да мой "лендровер" сидит на двух ободьях. И два дня теперь никто за него не возьмется...

– О-о!..
– выл парень.

– О-хо-хо, медсен... Медсен нехорошо, нехорошо!.. Большой праздник нехорошо... Аллах видит...
– галдела, обсуждала, просила и возмущалась неизвестно чем толпа - не то несговорчивым врачом, не то парнем, призывавшим его на помощь в большой праздник рамазан, когда Аллах особенно внимательно смотрит на мусульман

и, значит, еще строже выполняет все, что начертал каждому.

Овечкин натянул шорты и спустился.

– А это далеко?

– Нет. Там, где вы брали камень.

– А, это действительно недалеко, - обрадовался Овечкин.
– Километров восемь, меньше часа. Давайте на нашей.

Оноре морщился, хмурился, ему смертельно не хотелось ехать. Парень замолк и внимательно наблюдал за белыми, словно понимал их разговор.

– Надо съездить, Оноре.

Француз вяло махнул рукой и пошел в амбулаторию. Овечкин решил не отрывать никого от дела, оставил записку в столовой, и они поехали. Вчетвером. Шьен полез в кузов вместе с парнем очень неохотно: привык ездить в "лендровере" рядом с хозяином.

Деревушка располагалась на небольшой лесной поляне - несколько круглых хижин из сухих стеблей тростника лалы, который здесь называли слоновой травой. Вход в хижину - дыра, прикрытая циновкой, а за нею - длинный темный коридор вдоль наружной стены дома и дыра во внутренней стене через полкруга. Лабиринт от зверей и гадов. Овечкин, как строитель и ненавистник гадов, сразу одобрил идею. В их поселке хижины тоже были круглыми, но одноконтурными.

Внутри было много народу. На земляном полу посредине горел небольшой костер из трех поленьев, уложенных по-охотничьи торцами к центру, и старый седой африканец отрешенно сдвигал время от времени поленья к огню. Старуха кипятила воду. Больная находилась на одном из бамбуковых лежаков, что приткнулись к стене по периметру хижины. У другого лежака возилось еще несколько женщин.

Овечкин, переминаясь, стоял у входа, всеми забытый, и казнился теперь своим неуместным любопытством. Нечего было переться в хижину, где все заняты роженицей и новорожденным, просто неловко...

Оноре между тем закончил осмотр и говорил что-то окружившим его женщинам. Одна из них держала на руках ребенка. Оноре ласково, чем немало удивил Овечкина, похлопал малыша по ручонке, улыбнулся и пошел из хижины. Овечкин поплелся за ним.

Шьен сидел в кабине, заняв привычное место рядом с водительским. Яростное африканское солнце накаляло влажный воздух, как в хорошей парной. В голове стучало, словно туда переместилось сердце.

– Поехали, Жан. Через час мы начнем испаряться в вашей железной коробке.

– А как роженица?

– Обречена. Здесь это часто.

– Да что ты!..
– расстроился Овечкин.
– Никак?..

– "Никак" тут не подходит, Жан.

Овечкин смотрел на него, открыв рот, не понимая. Возможно, просто дышал с трудом в этой парилке. Одним словом, выглядел довольно глупо.

– Я не понял,

Оноре. Что значит "тут не подходит"?

– Ей нужна хорошая больница. Я бессилен.

– Ага, а больница?..
– обрадовался Овечкин.

– И притом быстро. Тогда, возможно, появилась бы надежда. Ну, поехали. Он обернулся к все еще улыбавшемуся парню и сказал что-то, кивнув в сторону хижины.

– Подождите, Оноре!
– решительно сказал Овечкин.
– Так мы отвезем ее в больницу.

Француз вроде бы даже присел, будто его неожиданно двинули сверху по голове.

– Куда вы собираетесь ее везти?

– В город, наверное. Ближе ведь нет?

– Вы спятили, Жан. Это больше двухсот километров, и половина - только название "дорога".

– Но ведь вы сами говорите, что иного выхода нет!
– удивился Овечкин.

– Их помирают тут сотни, рожающих и родившихся. Понимаете, Жан, такая у них тут судьба.

– Какая судьба? У нас же машина...

– А в пяти километрах отсюда? А в десяти, в ста, в тысяче? Там же нет вашей машины! Сумасшедший... За восемь-девять часов пути она может три раза помереть. И вы вместе с нею на этой сковороде.

– Но может, мы ее спасем...

– А всех остальных?

– Что вы предлагаете?
– с ужасом спросил Овечкин.

– Не валяйте дурака. Поехали.

Парень переводил взгляд с одного говорившего на другого. И наверное, понял. Складывая руки, как на очередном намазе, он горячо затараторил что-то, но Овечкин никого не видел уже и ничего не слышал.

– Я ее не брошу вот так, Оноре. Слышите?

– А остальных? А остальных?!

– И остальных!
– крикнул Овечкин.
– Я не могу с этим мириться, Оноре! Это... не по-человечески!

Солнце палило нещадно. Кучка африканцев молча стояла за спиной перепуганного парня. Что они думали об этих двух белых, чего ждали от них?

Оноре растерянно смотрел на Овечкина.

– Скажите им, чтобы собирали больную, - тихо сказал Овечкин и пошел к машине, голенастый, красный и несуразный в этих джунглях, действительно похожий на вареного рака в тропическом костюме.

Он сидел в тени "пикапа", устало вытянув ноги, и ни о чем не думал. Шьен поглядывал на него из кабины свысока. Потом пришел Оноре, сел рядом и закурил. Из деревушки доносились возбужденные голоса.

– Что там?

– Не хотят отпускать ее. Рамазан, и вообще...

– А муж?

– Он один...

Овечкин поднялся.

– Будьте осторожны, - сказал вдогонку Оноре. Потом тоже неохотно поднялся. Шьен выпрыгнул из кабины.

Больную положили в кузове на циновку, муж с калебасом воды и Шьен разместились рядом, и они тронулись в путь. Оноре молча курил, пуская тонкими струйками дым через окно в джунгли. Овечкин вел машину осторожно. Она раскачивалась, кренилась, ныряла в черные озерца, скрежетала железом по притаившимся в воде камням. Оба время от времени оборачивались и заглядывали в кузов.