Наследники

Гай Артем

Сразу после ужина Овечкин отправился к Коммандану. В свете заходящего солнца под навесом, где обычно Коммандан читал газету, "корреспондент" раскладывал пасьянс и потягивал вино. "Не набожный", - усмехнулся про себя Овечкин, но тут же почувствовал, что его наблюдение очень серьезно: пожалуй, никто из местных африканцев, даже столичных, не станет так открыто пить в уразу вино. Он вдруг ясно понял: дело по-настоящему нешуточное.

"Корреспондент", как и прежде коммивояжер, остановился у Коммандана. У него обычно останавливались

все редкие гости поселка. Приобщенный к цивилизации Коммандан делал свой Скудный бизнес.

Сегодня Коммандан, в неизменно потертых брюках и без пиджака, показался Овечкину усталым и неуверенным в себе, возможно, по контрасту с поджарым, спокойно раскладывающим карты "корреспондентом".

– Взломали двери?.. Этого не может быть, шеф Овэ. Медсен клевещет на негров. Этого не может быть...
– бубнил Коммандан.

"Корреспондент" небрежно бросил карты, поднялся и легко зашагал от дома, потряхивая браслетом.

– Так что же, по-вашему, он сам взломал?

– Не знаю, шеф Овэ, не знаю... Но медсен не любит темнокожих.

– При чем здесь цвет кожи!

– А как же, шеф Овэ? Вот вы же пришли ко мне?..

– Я пришел к вам, как к представителю власти. А к кому мне обратиться? Не к полицейскому же, что стоит у банка мсье Альбино...

И тут Оноре оказался прав: затея была бесперспективной. Неизвестно, участвовал ли Коммандан во всей этой непонятной игре или нет, но даже одна неприязнь к доктору вполне могла сделать его участником.

Овечкин зашел в "гостиницу у Альбино" и рассказал Сане о посещении Коммандана. Они договорились, что будут ставить друг друга в известность обо всем, что заметят или услышат.

– Минут пятнадцать назад "корреспондент" поднялся к доку, - сообщил Саня.

Овечкин ринулся домой, и Саня неторопливо вышел следом.

"Корреспондент" и Оноре сидели у столика, почти так же, как в прежние уик-энды Овечкин и док, только француз на этот раз был строг и напряжен, а Шьен не лежал у его ног, а сидел рядом, настороженный, не сводя темных глаз с гостя. Еще открывая дверь, Овечкин услышал голос Оноре: "Как вас там... Скажите вашим хозяевам..." Оба повернули к вошедшему головы. Только Шьен не отрывал взгляда от "корреспондента".

– Ну как картинка, Жан? Двое рыжих против одного черного, - усмехнулся Оноре.
– Хорошо бы вам сфотографировать нас. Уверен, эта фотография пригодится. А, как вас там?..

"Корреспондент" рассмеялся:

– Вы шутник, однако, мсье Оноре.
– Он быстро поднялся - и замер: собака, ощерившись, уже стояла перед ним.

– Опасно быть таким резким, господин... как вас там?

– Вы меня выпустите?

– С удовольствием. Но имейте в виду: в следующий раз - через окно.

– О, да вы опасный шутник!

– Ладно, проваливай, - хмуро сказал Оноре.
– Сидеть, Шьен. Когда они остались одни, Овечкин спросил:

– Вы можете мне объяснить, Оноре, что

происходит?

– Присядем.
– Оноре задумчиво, словно решаясь на что-то, смотрел на Овечкина. Потом сказал: - Он пытался меня запугать.
– И по-своему криво усмехнулся.

– А что, это возможно?

– Думаю, что нет, Жан. Я уже умер однажды. Теперь живет лишь видимость меня. Призрак. Можно запугать призрак?

– Я не уважаю мистику, как инженер, атеист и реалист. Не играйте мне Шекспира, Оноре. Француз рассмеялся:

– А вы совсем не де Бреби. И не русский медведь. Вы лиса, Жан.

– Не будьте обезьяной, Оноре, - рассмеялся и Овечкин.
– Не повторяйте глупостей. Я человек. И вы тоже. Совсем не призрак. Кстати, ле Гран Эритье. Вот только я так и не понял: наследник чего?

– Действительно, Жан, чего?...

– Мы просто люди, Оноре. Как бы ни пыжились, что бы о себе ни думали, какие бы должности ни занимали. Весь вопрос в том, какие люди? От этого зависит все и в нашей жизни, и в мире.

Оноре не отрываясь смотрел на Овечкина.

– Ах вы мой агитатор... "Сила и свобода - вот что делает человека прекрасным". Так сказал Жан-Жак Руссо. Понимаете: все или ничего! Наверное, к этому стоит стремиться.

Это "наверное" здесь смазало и "силу", и "свободу", и даже стремление.

– Сила и свобода делают человека прекрасным?
– медленно повторил Овечкин.
– Вы уверены, что это Руссо?

– Конечно.

– Странно.

– Что?

– Да ведь это фашизм, Оноре, если без обстоятельных разъяснении. Какая сила, для кого и чего свобода, каким путем обретенные? Разве каждый человек может быть сильным, а слабый не может быть прекрасным? Я могу предложить вам еще десятки вопросов, но, по-моему, и без них афоризм рассыпается. А в чистом виде он фашистский. Вам импонируют фашистские идеи?

– Я ненавижу фашизм, как любое насилие. Всякого насильника я готов размазать по стене.

– Но тогда вы сами становитесь насильником, - рассмеялся Овечкин.
– Так как же с "силой и свободой"? Оноре усмехнулся:

– Вы мне нравитесь, Жан. Хотя, честно скажу вам, смущаете. Силу и свободу я понимаю, вероятно, как и Руссо, применительно только к личности.

– Так, наверное, не бывает... Оноре рассмеялся:

– Сильно вы мне усложняете жизнь. До вас все, кажется, выглядело проще.

– А что я усложнил в вашей жизни?
– искренне удивился Овечкин. Он не знал, как принимать слова Оноре - как упрек или похвалу.

– Что-то. В сорок я решил: все или ничего, И много лет твердо шел этим путем.

– Вы сделали открытие, Оноре?

– Если бы не было нашей с вами поездки в джунгли и той женщины, Жан, я бы, наверное, ничего не сказал вам. Но сейчас скажу: да!

– А почему бы не сказали прежде?

– Потому что потому. Вы все были для меня одинаковыми.