Наследники

Алексеев Михаил Николаевич

— Товарищи, кажется, обмундировкой пахнет! — воскликнул вдруг с каким-то придыханием Селиван, поводя своим носом, в который из открытой двери, мешаясь с банным паром, ударил резкий запах нафталина, деготька, проспиртованной кожи и еще чего-то такого, чему и названия нет, но что обязательно бывает в каптерке, и нигде больше.

— И правда!

— Разговорчики! — опять сердито оборвал старшина, стоя в предбаннике с видом кладохранителя.

Да, да, их собирались обмундировывать — теперь это понимали уже все. И вот, может быть, с этой-то минуты они и станут настоящими солдатами. Так, по крайней мере, казалось ребятам.

И поэтому они даже не совсем поняли старшину, когда он, многозначительно улыбнувшись, сказал:

— Эх вы, хлопцы! Солдатом не сразу становишься. Это уж точно!

И Добудько, сделавшись вдруг задумчивым, надолго умолк.

Но нет… Что бы там ни говорил Добудько, но, коль наденут на тебя гимнастерку, шаровары да шинель, ты уже солдат.

От бани они шагали бодрее, и поступь их была тверже, и Селивану уже не терпелось справиться у старшины о полковом фотографе.

Добудьку временно назначили старшиной карантина (штатная его должность — старшина третьей мотострелковой роты); стало быть, все его приказания для молодых солдат — закон, о чем сам Добудько не замедлил поставить их в известность. В казарме, где чуть ли не в самый потолок упирались трехъярусные нары, старшина впервые произнес длинную речь:

— Запомните, хлопцы, и зарубите себе на носу сразу же вот що: тут у нас нет ни домработницы, ни управдома, ни дворника, ни уборщицы, ни истопника, ни дровосека… Сельские ребята, мабуть, и не знают про такие профессии. Ну так вот. Все эти должности у нас вакантные. Вакансия! Слыхали такое слово?

— Слыхали, — вразнобой ответили новобранцы, еще не понимая, с какой целью они должны «зарубить себе на носу» именно это. Но из дальнейших слов Добудьки все стало предельно ясным.

— Ну добре, — спокойно продолжал он. — Вся эта вакансия предназначена для вас, потому как, говоря по старинке, солдат — и швец, и жнец, и на дуде игрец…

Добудько еще долго перечислял многочисленные солдатские обязанности, которые, как представлялось Селивану, никакого отношения не имели к военной службе, и Громоздкин уже с тревогой подумывал, не попали ли они в какую-нибудь хозяйственную часть. Беспокойство Селивана усилилось, когда он вспомнил, что еще нигде не приметил признаков боевой техники.

Добудько заканчивал речь.

— Учтите это! — строго предупредил он в конце своей беседы, включавшей чтение распорядка дня и двух, как сказал старшина, «самых наиважнейших» параграфов Дисциплинарного устава и Устава внутренней службы, а также его собственные комментарии к этим параграфам. И последуй Селиван этому в высшей степени своевременному предупреждению, не случилось бы с ним беды уже на другое утро.

6

— Подъем! — прогремел голос дежурного над спящим солдатским царством.

Солдаты повскакали с нар, будто их оттуда ветром сдуло. И вот они уже строятся, собираются на физзарядку. Каким-то чудом успели примкнуть к ним Агафонов, Сыч и даже Петенька Рябов — правда, прицепился к хвосту, но успел и он. Впрочем, поступил Петенька правильно, ибо сама природа, как уже известно, еще задолго до его службы позаботилась о том, чтобы Петеньке Рябову быть вечным замыкающим в армейском строю.

А Селиван Громоздкин все еще лежит на верхних нарах. Селивану снится сон, тот самый сон, который видят почти все солдаты в первые ночи под казенной крышей казармы. Словом, Селиван видит свою Настеньку:

улыбаясь, она рассматривает портрет — Селиван в форме воина. А Селиван рядом с нею — во сне ведь не отдают отчета в том, как может человек в один миг покорить тысячеверстные расстояния и оказаться рядом с любимой, — сидит, значит, рядом с Настенькой, говорит ей: это вовсе не важно, что он попал в пехоту; пойми же, Настенька, что пехота — основной род войск, и где же ему, Селивану Громоздкину, быть, как не в основном роде войск!..

— Громоздкин! Громоздкин!

О, это уже не Настенькин голос. А чей же?

Впрочем, Селиван уже понял, чей это голос.

— Громоздкин! От бисова душа… Громоздкин!!!

Но почему Селиван должен подчиниться человеку, который так некстати спугнул чудесный сон? Ведь мог же Добудько подойти попозже, ну самую малость повременил бы!

«Вот не встану назло ему — и будь что будет», — решил Селиван, внутренне сжимаясь. Но сопротивление его было непродолжительным. Селиван был неглупый малый. Во всяком случае, у него достало ума, чтобы понять одну простую и весьма важную истину: тут ты имеешь дело не с ласковой мамой, а с человеком, воплощающим в себе грозную и справедливую силу устава. Жаль вот только, что эта трезвая мысль пришла в Селиванову голову с некоторым опозданием…

— Подъем для вас не касается? — спокойно и как бы даже сочувственно спросил Добудько. Но у Громоздкина едва ли были основания сомневаться в неминуемом возмездии.

Он молча и нехотя сползает с нар, натягивает шаровары, берется за сапог…

Но тут случилось такое, что в значительной степени увеличило и без того большой конфуз Селивана: кто-то из проходивших мимо солдат — невзначай или умышленно (разберись теперь попробуй!) — поддевает своей ногой один сапог Селивана, и сапог позорно летит по казарме, сопровождаемый дружным хохотом повеселевшего карантина. Пунцовый от стыда и злости, Громоздкин настигает злополучный сапог уже у самой двери, а когда наконец обувается и поднимает голову, то видит перед собой величественную фигуру Добудьки. В одной руке старшины тряпка, в другой — ведро с горячей водой. Дело ясное: все это приготовлено для Селивана.

— За мной шагом марш! — скомандовал старшина Громоздкину, предварительно передав ему ведро и тряпку.

Селиван молча зашагал вслед за Добудькой.

Они вышли на улицу, пересекли небольшую, расчищенную от снега площадку, где, раскорячившись, стояла деревянная, обитая сверху дерматином «кобыла» и где молодые солдаты под руководством помкомвзвода занимались зарядкой, и направились к некоему сооружению, известное назначение которого для Селивана было уже очевидным.

— Вон лопата. Вычистить и помыть! — приказал Добудько.

Кровь хлынула в лицо Громоздкина.

— Это ж… уборная?! — чужим голосом прохрипел Селиван, словно бы Добудько не знал, к какому заведению привел он молодого солдата.

— Уборная, точно, — охотно подтвердил старшина и добавил: — На выполнение приказания даю полчаса. Приступайте!

Добудько взглянул на часы и, не говоря больше ни слова, отправился в казарму.

«Будь ты проклят!» — беззвучно выругался Селиван и с яростью рванул на себя ручку двери. Он заперся на крючок и принялся за дело, поминая в душе недобрым словом тот день и час, когда появился на свет. Подстегивая себя ругательствами, он скреб и мыл доски со злобным ожесточением.