Наследники
Шрифт:
Дознались мы, что в краях наших, на Камне, восстал светлый царь-батюшка и несет он волю всем кабальным и холопам. Идет он с большим войском на Москву. Зовет он нас, верных людей, не щадить дворянского семени.
Братья мои, доколе мы будем страдать в великой нужде?..»
Демидов не дочитал, вскочил и затопал башмаками. По хоромам покатился гул.
— Воры тут! Воры! — заревел он.
Заводчик бегал по дому, браня дворовых. Каждому он пытливо заглядывал в глаза, стараясь угадать его мысли.
«Уж
Велел подать экипаж и немедленно отбыл к московскому полицмейстеру Архарову. По Москве и без того ходили смутные слухи о беглом царе. На базарах и постоялых дворах среди народа бродили шатучие люди и подбивали к смуте.
Хотя среди рынков и на Красной площади толкались тайные соглядатаи и шпыни, но всех смутьянов не переловишь.
Вести, привезенные Демидовым, еще сильнее взволновали Архарова.
В тот же день он подверг допросу демидовских дворовых и дознался, что писец Андрейка Воробышкин не раз рассказывал холопам какие-то байки о господах…
Никита Акинфиевич зашагал из угла в угол, хватался за голову. Всегда уверенный в своей силе, Демидов вдруг притих. Он трусовато ходил по дому, а часто и съезжал неизвестно куда. Лето стояло в полном разгаре, а с Камня вести шли все тревожнее и тревожнее. Приказчик Селезень прислал хозяину весточку: погорел Кыштымский завод. Только-только отбили Челябу от пугачевцев, но пожар не угасал и перекинулся уже на правобережье Волги. И жди теперь последней беды…
Андрейку Воробышкина схватили на Оке, на демидовских стругах. Ничего не зная о гибели жены, он и не помышлял о побеге. Его заковали в кандалы и повезли в московский острог. Смутно он догадывался, отчего стряслось неладное. «Неужто пес Демидов дознался о грамотах? — думал он. — Эх, опростоволосился, недоглядел!»
Везли Андрейку в тарантасе два бравых солдата. Всю дорогу они покрикивали на Андрейку:
— Ну!.. Куда?!.
И только когда подъехали к Москве-реке, один из них зло взглянул на Воробышкина и сказал:
— Ну, парень, не сносить тебе башки!..
В пригородной деревушке солдаты переждали, пока погаснет заря, и тогда тронулись в путь. По темной, затихшей Москве они доставили его в острог…
Тут начался розыск. Демидовского писца передали в Тайную канцелярию.
Андрейку пытали. Покрытый синяками, ссадинами, ранами, — по щекам струилась кровь, глаза заволакивались опухолью, — он стоял перед обер-прокурором.
Показывая грамоту, его спрашивали:
— Ты писал сие?
Андрейка держался стойко, не опускал головы.
— Сие писано мною! Много у меня на душе накопилось огня против барства. Сколько бед и мук они причинили народу!
— Ну-ну, ты, холоп, придержи язык за зубами.
— Кто в сем деле помощники были? — Глаза чиновника выжидательно впились в арестанта. Лицо обер-прокурора было сухое и злое, нос крючковат, и походил он на хищную птицу, готовую терзать живое тело.
Воробышкин не испугался угроз, упрямо ответил:
— Один писал и сообщников не имел!
— Врешь! — завопил обер-прокурор. — Сказывай, где укрылись сотоварищи?
— А сотоварищи, — насмешливо ответил Андрейка, — весь народ, все простолюдины. Что, всех не перевешать?..
— Скинуть со злодея порты и рубаху! — закричал допросчик.
Воробышкина повалили и стали раздевать. Он забился в руках заплечных…
— Все равно не сломаете… Придет и на вас кара!.. — сопротивляясь, кричал он. — Ударит молния и все дворянство спалит. Народ…
Ему не дали договорить, заткнули рот, и два здоровенных тюремщика навалились на исхудалое тело…
Неведомо какими тайными путями дозналась Кондратьевна о заключении сына. Потемневшая от горя, шаркая слабыми ногами, она добралась до Демидова.
Он сидел в глубоком кресле. Осанистый, в бархатном малиновом камзоле, в кружевном жабо, казался недоступным вельможей. Старуха упала ему в ноги.
— Батюшка, пощади! — взмолилась она.
Никита нахмурился, долго неприязненным взглядом всматривался в крепостную. Слезы неудержимо текли из ее поблекших глаз, высохшие руки дрожали. Вся она была немощная, разбитая.
— Батюшка, один он у меня! За что же такая напасть? — горячечно прошептала она и потянулась к руке хозяина. Словно ожегшись, Демидов отдернул руку и закричал:
— Уйди, уйди прочь!..
Холопка охватила его ноги:
— Милостивец…
Но он не слушал, вскочил и закричал люто:
— Вон, вон, старая сука! Аль я не щадил его? Сколь волка ни корми, а он все в лес смотрит…
— Пожалей мою старость! — ползая в прахе, вопила старуха.
— Дурную траву с поля долой! — безжалостно сказал Никита и вышел из горницы…
Много дней Кондратьевна сидела на камне перед острогом, поджидая счастливой минуты. По субботним дням колодников выводили на сворах и цепях в город просить милостыню, но Андрейки между ними не было. Однако старуха все еще надеялась: вот-вот откроются ворота и поведут ее сына, она увидит его…
Часовой у острожных ворот гнал ее прочь.
— Проходи, проходи, старая, не полагается тут быть! — сердито ворчал он.
Но она не уходила. Черная от сжигающего горя, маленькая, сухая, как осенний стебелек, тяжело опустив на колени узловатые руки, она часами неподвижно сидела на камне и умоляюще смотрела на солдата…