Наследство последнего императора

Волынский Николай

– Да, мамочка! – крикнула Анастасия. – И ложки, и чашки, и вилки. Теперь у каждого будет своя. Как жалко!..

– Ну почему ше жалко, глюпий ребенок! – притворно возмутилась Александра, одновременно улыбаясь – сердечно и открыто впервые за несколько месяцев.

– Так ведь скучно теперь! – заявила Анастасия. – А то было романтически-революционно!

– Романтик хорошо в меру, – отрезала Александра. – Когда ее много, это не романтик, а большой-пребольшой неудобство. Но, Иван Михайлович, – обратилась она к повару Харитонову. – Может, вы сжалитесь и поведаете

мне, ничего не знающей среди этих всех умников старой и глюпой женщине: откуда эти яства сказочные?

Харитонов с легким полупоклоном ответил:

– Насколько мне известно, Ваше Величество, из ближайшего монастыря.

Александра повернулась вопросительно к мужу. Он коротко сказал шепотом:

– Авдеев. Не удивляйся. Но – секрет!..

– Impossible [158] ! – поразилась Александра.

– Тем не менее, это факт, – подтвердил муж. – Но, повторяю, полная секретность.

– Бог всемогущ! – прошептала Александра и перекрестилась на образ Тихвинской Богоматери, висевший в красном углу столовой. И вдруг спросила: – А где Мария?

158

Невозможно! (англ.).

– Сейчас вернутся. Ее кто-то позвал к воротам.

– Ну, час от часу!.. – только и смогла произнести Александра. – Уже и к воротам! Кто же вызвал?

Открылась дверь и в столовую влетела Мария с трехфунтовым глиняным горшком в руках.

– Мед! – закричала она. – Мед, настоящий, монастырский!

– Откуда? – одновременно спросили Николай и Александра.

– Монахиня, – ответила Мария. – Мама, я охране немного оставила, а то как-то… неловко.

– И сколько? – строго спросила Александра.

– Ну… ложек пять-шесть, – смутилась Мария.

– Так нельзя, – укоризненно произнесла Александра. – Первое правило: если Господь тебе что-то хорошее посылает, отдай десятину. То есть десять процентов – кому хочешь: церкви, бедным…

– Тюремщикам! – ехидно подхватил Алексей.

– Правильно, тюремщикам, – подтвердила Александра.

Неожиданно Демидова закашляла – громко и сердито.

– Вы что-то хотите сказать, дорогая Нюта? – посмотрела на нее Александра.

– Ничего, Ваше Величество, особенного не хочу сказать, – без особого энтузиазма сказала Демидова. – Только одно: когда горе – нельзя много горевать. Но когда радость – тоже забываться не следует… Что завтра? Нам не дано знать.

– Золотой слова, Анна Стефановна! – согласилась Александра. – Машька! – уже совсем повеселела она. – Не забудь положить мьёд Анне Стефановне!

– Сейчас! – и, исполнив приказание матери, она оставила горшок посреди стола и вернулась к матери. Шепотом спросила: – Знаешь, кто мед дал?

– Наверное, монахиня.

– Да, – сказала Мария. – Только те монашки, что принесли все продукты, были в мирском. Сказали, что настоятельница мать Августина приказала переодеться, чтобы не привлекать внимания. Эта пришла одна, после

тех. И была в монашеском. И в клобуке. Я ее узнала.

– Да? – небрежно спросила Александра, почувствовав, как у нее затрепетало сердце. Рука так задрожала, что она положила ложку на тарелку и отодвинула ее. – Nun [159] ?

– Глафира, – прошептала Мария. – Комиссарочка.

Александра принялась старательно и вдумчиво есть творог. По лицу ее побежали красные пятна.

– Что-нибудь сказала? – шепотом спросила она по-английски.

– Ничего не сказала, – проговорила Мария. – Только одно слово.

– Что?

159

Ну и? (нем.).

– «Потерпите».

Александра неожиданно для дочери и даже для себя широко улыбнулась, обнажив голубоватые ровные зубы.

– Это мы фсе очень много постараемся!..

В монастырской келье размером три на три шага даже в яркий день постоянно стояли сумерки. Свет проникал сюда через крошечное окошко под самым потолком, к тому же оно было забрано густой квадратной решеткой. Лампада перед образом Богородицы Тихвинской здесь горела круглосуточно, а когда обитательнице кельи требовался свет для чтения, зажигалась одна восковая свеча.

Времена, впрочем, настали трудные, конопляного масла для лампад не хватало, приходится наливать постное. Вместо восковых свеч, по распоряжению настоятельницы, монахиням стали выдавать стеариновые, а в последнее время вообще пошли сальные. Их приходилось покупать на рынке или обменивать на продукты.

Был второй час ночи. В келье странноприимного флигеля монахиня Георгия, вернувшись после всенощной, зажгла, вопреки правилу, две свечи – от одной света ей не хватало. Свечи трещали, разбрасывали искры и мелкие горящие капельки жира, но терпеть было можно.

Монахиня Георгия развязала свой страннический вещмешок, достала из него сверток, обмотанный куском шерстяной ткани, и развернула его. Поставила на столик рядом с огромной Библией в дощатом переплете пузырек с машинным маслом, две щеточки, отвертку и небольшой шомпол. Развернула сверток до конца, и на свет появился небольшой никелированный браунинг бельгийского производства калибра 7,42 мм с магазином на тринадцать патронов; четырнадцатый – в стволе. Она быстро разобрала пистолет и принялась тщательно его чистить.

Раздался легкий стук в дверь – два раза. Монахиня быстро завернула все, что было на столе, в шерстяную тряпку и засунула под тонкое одеяло. Сверху положила вещмешок.

– Аминь! – громко сказала она.

Вошла пожилая монахиня, перекрестилась на икону и сказала:

– Сестра Георгия! Мать Августина кличет.

– Сейчас? – удивилась Георгия.

– Сейчас, – подтвердила монахиня. – Там у нее какое-то лицо черного духовенства. Уже час сидит. Вот сейчас тебя зовут.

– А зачем? Не сказали?